Мой Милош - Литагент «Новое издательство»

2000

Стихотворения

Campo Di Fiori

В Риме на Кампо ди ФьориКорзины маслин и лимонов,Булыжник вином забрызганИ лепестками цветов.Креветок розовых грудыНа лотках у торговок,Черного виноградаОхапки и персиков пух.

Здесь, на Кампо ди Фьори,Сжигали Джордано Бруно,Палач в кольце любопытныхМелко крестил огонь,Но только угасло пламя —И снова шумели таверны,Корзины маслин и лимоновПокачивались на головах.

Я вспомнил Кампо ди ФьориВ Варшаве, у карусели,В погожий весенний вечер,Под звуки польки лихой.Залпы за стенами геттоГлушила лихая полька,И подлетали парыВ весеннюю теплую синь.А ветер с домов горящихСносил голубками хлопья,И едущие на каруселиЛовили их на лету.Трепал он девушкам юбки,Тот ветер с домов горящих,Смеялись веселые толпыВ варшавский праздничный день.

Мораль извлекая, скажут,Что римляне ли, варшавянеТоргуют, смеются, любятБлиз мученического костра.Другие, возможно, скажутО бренности мира людского,О том, что забвенье приходитПрежде, чем пламень угас.

Я же тогда подумалОб одиночестве в смерти,О том, что, когда ДжорданоВосходил на костер,Не нашел ни единого словаС человечеством попрощаться,С человечеством, что оставалось,В человеческом языке.

Спешили хлебнуть винишка,Торговать мясцом осьминогов,Корзины маслин и лимоновПлыли в шуме толпы.И он был от них далеким,Как будто прошли столетья,А им и мгновенья хватилоВзглянуть на последний взлет.И эти – одни в своей смерти,Уже забытые миром.Как голос дальней планеты,Язык наш уже им чужд.Когда-то всё станет легендой,Тогда, через многие годы,На новом Кампо ди ФьориПоэт разожжет мятеж.

Варшава – Страстная неделя, 1943

Напоминание

И острова минули мы,И вёсны миновали,И девушек, как персикВ пуховых щек овале.Заискрились, мелькнулиСредь зелени неоны.А с гор лились ручьямиГитары перезвоны.Тут губы в поцелуеНад счетчиком мгновенийПроехали асфальтомПод памятников тени.Аэропортов полночьСияла с самолета.О Греции, о ГрецииЗдесь разве помнит кто-то?

Наш мир, что несомненно,К благому изменился.Блистающей машинеПодчинена землица.Несчастье навещаетНесчастнейшие страны,А мы, мы каждый счастливы,Мы без вины, без раны.Судьба к ним затеряетЗапутанные тропы,И отделил нас океанОт той дурной Европы.И кораблям свысóкаДает сигнал СвободаО Греции, о ГрецииЗдесь разве помнит кто-то?

А что война за моремГорит кровавым солнцем?Да это лишь встречаетсяСреди отсталых горцев.У них одно имущество —Накидка из овчины,И жизнь отдать задешевоЖалеть им нет причины.Ну, варвары, способны лишьРасправиться кроваво,Да им ли демократия,Им ли закон и право?

Дождь выпал, на ОлимпеКлубился ветер дымный,Очередями краткимиИграли пули гимны.На скалах эхо пушекОтмеривало времяТем, кто не знает, как такОн без вины задремлет.Они же, хоть виновны,Давали, что имели:Накидку и цепочкуКораллов с губ в ущельи.Дождь отмывает пятна,Ложатся в землю-камень,Кто ж не забыл о Греции?А траурная матерь.Скажи мне, как измеритьДел наших смысл и норов:На пристанях богатствами,Ценой ли договоров?Иль что ни день гасимымСветильником надеи,Что нации на лучшиеИ худшие не делит?Так замолчи, не говори,Что бьются государства,Не то тебе из этих горОтветит праха горстка.И потому-то не забытьСтрану того удела,Что т а м, что начиналось тамНаше общее дело.

Вашингтон, 1947

«Ты человека простого измучил…»

Ты человека простого измучилДа над его же мученьем хохочешьИ со своими шутами хлопочешьЗло и добро обессмыслить получше.

Хоть бы и все пред тобой на колени,Рады, что шкура цела, упадали,Оды чеканя тебе и медали, —Ты не надейся на успокоенье.

Все позабудут – запомнит поэт.Можешь убить его – явится новый.Будет записано дело и слово.

Лучше уж выбери крепкий еловыйСук, и веревку, и зимний рассвет.

Вашингтон, 1950

Баллада

Ежи Анджеевскому

На равнине дерево сухое.Мать сидит в его тенёчке малом.Облупляет вареное яичко,Запивает чаем из бутылки.Видит город, никогда не бывший.В полдень башни и стены так и блещут,Смотрит мать на голубиную стаю,С кладбища до дому возвращаясь.

Позабыли, сынок, позабыли.Из друзей тебя никто не вспоминает.Ребятишек народила невеста,О тебе уж не подумает ночами.Памятники стали по Варшаве,Твое имя не выбито на камне.Только мать, пока жива еще, припомнит,Как смешон ты был и прямо как ребенок.

Под землею Гайцы, под землею,Уж навеки двадцатидвухлетний.И без глаз он, и без рук, без сердца,Ни зимы не знает и ни лета.Что ни год река взрывает льдины,Во бору подснежник расцветает.Кувшины черемухой наполнив,«Сколько лет мне, – спросят, – жить, кукушка?»Под землею Гайцы – не узнает.Что Варшава битву проиграла.Баррикаду, на которой умер,Разобрали потресканные руки.Красной пылью окрашивался ветер,Дождь прошел, и соловей защелкал,Каменщик орал под облаками,Кверху дом подтягивая новый.

– Говорят, сынок, стыдиться надо,Не за правое, мол, дело бился.Мне ли знать, пускай Господь рассудит,Раз нельзя поговорить с тобою.В пыль цветы твои поискрошились,Это засуха, единственный, прости мне,Мало времени, а воду издалёкаНадо брать, когда сюда приходишь.

Мать под деревом платок оправляет,Светят в небе голубиные крылья.Загляделась, задумалась матерь,А простор такой высокий, высокий.Уезжает к городу трамвайчик,Парень с девушкой мчатся вдогонку.Мать и думает: поспеют – не поспеют?Добежали. И вошли на остановке.

1958

Ars Poetica?

Вечно стремился я к форме более емкой,что не была бы ни слишком поэзией, ни слишком прозойи позволяла бы пониманье, не обрекаяавтора и читателя на высочайшие муки.

В самом существе поэзии есть непристойное нечто:из нас возникает вещь, о коей не знали мы, что есть она в нас,и мы моргаем, словно из нас выпрыгнул тигри стал на свету, хлеща хвостом по бокам.

Потому справедливы речи, что поэзию диктует некий дух,но не стоит спешить с завереньем, что этот дух – ангел.Трудно понять, откуда такая гордыня поэтов,коли столь часто стыдятся, едва обнаружив слабость.

Какой человек разумный захотел бы стать вотчиной духов,что им правят, как своим домом, из него кричат чужими языками,а вдобавок, словно еще мало украсть его рот и руку,своей корысти ради меняют его судьбу?

Ибо то, что болезненно, то и ценится нынче,кто-то подумает: я, мол, шучуили же изобрел еще одну манерупревозносить Искусство с помощью иронии.Некогда люди читали только мудрые книги,помогающие перенести боль, а также несчастье.Но это не то же самое, что перелистывать тысячутворений родом прямо из психбольницы.

А мир-то вовсе не тот, чем чудится нам,и мы вовсе не те, что в нашем бреду.Так-то вот люди хранят молчаливую вежливость,завоевывая уважение родственников и соседей.

Польза поэзии в том, что она нам напоминает,как нелегко остаться тем же, самим собой,ибо наш дом распахнут, нету ключа в дверях,а незримые гости ходят туда-сюда.

То, что я тут рассказал, не поэзия, да, согласен.Ибо можно писать стихи только редко и неохотно,по крайней нужде и с тою надеждой,что добрые духи, не злые, выбрали нас инструментом.

Беркли, 1968

Моя верная речь

Моя верная речь,я тебе служил.Что ни ночь, подставлял тебе мисочки с красками,чтобы дать тебе душу, снегиря и кузнечика,сохраненных в моей памяти.

Так прошло много лет.Ты была моей родиной, ибо не стало другой.Я надеялся, ты еще будешь посредницеймежду мной и добрыми людьми,хоть бы двадцать их было, или десять,или даже еще не родились.

Теперь я, признаюсь, не уверен.Временами жизнь мне кажется прошедшей впустую.Ибо ты стала речью подонков,речью неразумных, ненавидящихсебя чуть ли не больше, чем всех чужеземцев,речью доносчиков,речью помешанных,заболевших своей невиновностью.

Но без тебя – кто я?scholar в отдаленной стране,a success, без униженья и страха.Ну правда, кто я без тебя?Философ – как первый встречный.Понимаю, это мне в поученье:ореол индивидуальности отнят,Главный Льстец подстилает ковер багряныйГрешнику из моралите,а в то же самое время волшебный фонарьотбрасывает на полотно картины людских и божеских страданий.

Моя верная речь,может, это все-таки мне должно тебя спасать.Так что буду и дальше подставлять тебе мисочки с красками,по возможности чистыми и яркими,потому что в несчастьи надобна какая-то гармония и красота.

Беркли, 1968