Гранд-отель «Европа» - Илья Леонард Пфейффер

сторона. «Италия — это страна, находящаяся в плену у собственного прошлого, — заявил я. — Во-первых, в ней чересчур много шедевров и исторических памятников и все они нуждаются в уходе и ремонте. У настоящего просто не хватает бюджетных средств содержать такое количество прошлого». Но это не главное. Главное то, что аналогичным образом к прошлому привязана человеческая ментальность. Все в Италии вершится согласно ритуалам и традициям, столь древним и укоренившимся, что никому и в голову не приходит подвергнуть их сомнению. Год тянется от января в горах к Вознесению Богородицы на море и к Рождеству со все теми же дорогими подарками и семейными ссорами. Жизнь описывает круги вокруг церкви, где тебя крестили в выложенной белым сатином колыбели, в которой качали еще бабушку, через первое причастие и традиционную свадьбу к крещению внуков и погребению в семейном склепе. Политическая система организована так же неэффективно, как и во времена Римской республики. Во главе предприятий и университетов стоят мужчины с правильными фамилиями. Все делается так, как делалось веками. Инновации приветствуются или даже допускаются примерно так же, как креативное отступление от традиционного рецепта спагетти вонголе. Удушливый избыток прошлого не оставляет воздуха ни для чего нового.

Об этом мы говорили не впервые, и тема казалась безопасной, потому что давала Клио возможность выместить злость на своей оборвавшейся академической карьере и догматичности итальянских институций, обида на которые все еще жгла ее. Но мой стратегический расчет оказался болезненно неверным. Клио сказала, что с удивлением слышит столь адекватный анализ из моих уст, хотя я явно еще не понял, что сам нахожусь в плену у собственного прошлого. А не поговорить ли нам об этом: о моих бывших? И все закрутилось заново. Нет, отрицать, что у меня есть прошлое, или изменить его я не могу, даже при всем желании, но могу заверить ее, что мое прошлое не играет никакой роли в настоящем. Это пустые слова, сказала она, и настоящее, как я только что столь красноречиво доказал, всегда пропитано прошлым. Вот так-то.

Затем она спросила, что я, собственно, об этом думаю. Я вопросительно посмотрел на нее. Думаю о чем? «О нас», — ответила она. Она хотела бы наконец услышать, что я думаю о наших отношениях.

Я понял, что она вытолкнула меня на минное поле с завязанными глазами. Даже отбросив в сторону мое истинное мнение, угадать, какой ответ она желает услышать, было крайне сложно. Если я — пожалуй, правдиво — отвечу, что еще никогда не чувствовал такой близости с женщиной и не представляю, чего еще пожелать, то рискую услышать упреки в недальновидности и лености, потому что не желаю взять на себя труд поразмыслить над тем, что можно бы улучшить. Если же я — пожалуй, тоже правдиво — замечу, что бывают минуты, например прямо сейчас, когда я заранее радуюсь, что нам предстоит общий рост, для которого, как я горячо надеюсь, наконец пришло время, она небезосновательно может воспринять это как критику в свой адрес. К тому же оба ответа дадут ей повод упрекнуть меня в том, что я думаю исключительно о себе. В эгоизме она обвиняла меня столько раз, что я и сам начал верить в этот свой гипотетический недостаток.

— Мне еще столькому предстоит научиться, — ответил я.

Она взглянула на меня своими печальными темными глазами, которые сияли, как доказательство существования Бога. Этому взгляду не могли противостоять ни аргументы, ни логика. В такую женщину можно только верить, и именно эту веру я желал принять как свою религию и судьбу. Она взяла мою лежавшую на столе руку в свои узкие ладони и вздохнула.

— Мне тоже, — сказала она.

Для полноты изложения добавлю, что та ночь прошла спокойно. Мифологию пришлось отложить на завтра. Но и за это спокойствие я, как это часто случалось, был искренне благодарен.

5

— Мы еще не закончили, — сказала наутро Клио.

В этом я не сомневался.

— Есть еще Херст.

Я спросил, о чем она.

— Биеннале — или то, что должно за нее сойти, — мы уже видели, но есть еще большая выставка Дэмьена Херста. Она тоже скоро закроется.

— Это часть биеннале?

— Нет, отдельная экспозиция.

— Которая проходит в то же самое время?

— Неслучайно, конечно.

— Нечто вроде обзорной выставки?

— Нет, самые последние работы.

— Тогда сходим сегодня, — предложил я. — И покончим с этим.

Искусство не может быть осторожным. Все, что делает ежедневное общение с другими цивилизованными людьми сносным: обходительность, сдержанность, честность, — нежелательно в отношениях между произведением искусства и публикой. Все хорошее искусство радикально, ибо в нем нет места компромиссу. Поэтому хорошее произведение искусства может быть невыносимым. Даже классическое искусство давно ушедшей доромантической эпохи, которое мы ассоциируем с гармонией, золотой серединой и эмоциональной выдержанностью, никогда не стремилось к посредственности. Его целью было только возвышенное, и ничто иное. Ни один художник, заслуживающий этого имени, не сдерживал себя. Наоборот, он изо всех сил искал средства, позволявшие воплотить в жизнь свой художественный идеал.

О выставке Дэмьена Херста «Сокровища затонувшего корабля “Невероятный”» можно было сказать все что угодно, но только не то, что она осторожна, умеренна или сдержанна. Все в ней было экстремально. Для начала — масштаб. Выставка состояла из сотен экспонатов и полностью занимала сразу два музея: Палаццо Грасси и Пунта-делла-Догана. На то, чтобы посмотреть все, нам потребовался целый день. К тому же значительная часть скульптур — а их насчитывались сотни — была огромных размеров.

Реализм был провокационен, выбор материала — бескопромиссен. Херст выбрал для скульптур все самое дорогое и прочное: бронзу, золото, серебро, нефрит и каррарский мрамор. Хотя художник держит свои методы работы в тайне, известно, что над этой выставкой он с сотней помощников трудился десять лет, а стоимость ушедших на скульптуры материалов и человеко-часов составила не менее ста миллионов евро.

В основе выставки лежала история. Нашему вниманию предлагались так называемые сокровища с римского корабля «Апистос» («Невероятный»), затонувшего в первом веке нашей эры у побережья Восточной Африки и случайно обнаруженного в 2008 году. На скульптурах виднелись следы их «векового» пребывания на морском дне. Они были повреждены и заросли кораллами, водорослями и губками. Демонстрировалось видео, на котором водолазы с трудом доставали колоссальные статуи со дна. То есть, чтобы снять