Гранд-отель «Европа» - Илья Леонард Пфейффер

же самой причине — получают от этого удовольствие, и они были бы разочарованы, если бы увиденное оказалось неожиданным и слишком отличалось от выставок прошлых лет. Так что налицо был полный набор обычного предсказуемо-отталкивающего барахла.

Любительски снятые видеоинсталляции, в которых чудно разряженные актеры явно не понимали, что происходит, и орали без видимой причины. Весьма первобытно. Бесконечные черно-белые зернистые съемки подернутой рябью поверхности как метафора ощутимо утекающего космического времени. Игровое кино о подростках, которые только и делают, что толкают друг друга, как меткая критика неолиберального, зацикленного на конкуренции общества. Все это мы уже видели раньше, хотя и в другой форме. В эпоху айфона масляная краска на холсте — это как-то старомодно, и да, необходимо признать потенциал движущегося изображения, но любой второсортный голливудский фильм как в техническом отношении, так и в идейном даст сто очков вперед всей кинопродукции, которую с грехом пополам удалось наснимать европейскому авангарду.

Английская экспозиция была до потолка забита большими разноцветными шарами из папье-маше. Во французском павильоне художник воссоздал беспорядок в своей мастерской, чтобы все понимали, почему ему — увы — не удалось сотворить настоящее произведение искусства. Провокативный неоновый китч на этот раз привезли болгары. Финны демонстрировали минималистичную деревянную скульптуру, из которой прямо-таки сочилась экологическая сознательность. Перформанс немцев, получивший первую премию, в тот день не исполнялся, и мы потерянно прошлись по стеклянному полу пустого павильона, воображая здесь лающих псов и людей в форме, о которых читали. Возможно, это было лучшее из того, что мы видели.

Когда мы вышли за ограду Джардини, чтобы перейти в Арсенал, где биеннале продолжалась, оказалось, что над лагуной пылает величественный закат, играючи затмевающий все, что нам только что показали. Десятки американских и китайских туристов стояли на набережной спиной к биеннале и фотографировали алое зарево над древними крышами Венеции.

Стало холодать. Клио спрятала руки в карманы пальто. Потом передумала и засунула одну руку в мой карман. Я был счастлив, что наше презрение к современному искусству на миг сблизило нас.

— Знаешь, что самое прекрасное в биеннале? — спросила она. И сама ответила: — Публика.

— Да, некоторые посетители весьма успешно косят под знатоков искусства. Особенно убедительны очки.

— Да я не о том. Как же меня утомляет твоя склонность все обращать в шутку! Я хочу сказать, как это трогательно, что столько людей, в том числе молодых, искренне интересуются искусством, находят время, чтобы сюда прийти, покупают билет и по-настоящему готовы открыться новому и дать себя удивить.

— Жаль только, что удивляться тут нечему.

— Не просто жаль! — возразила Клио. — Это позор! Иначе и не скажешь. Это полная несостоятельность и непорядочность художников, которые не принимают всерьез собственное искусство.

— Они и представления не имеют о том, что такое традиция, — отозвался я, зная, что эта тема — ее конек, и желая сохранить наше единство.

— Как раз наоборот: они слишком хорошо себе это представляют, — не согласилась она и вынула руку из моего кармана. — Прошлое давит на них тяжелым грузом. Все эти художники начинают работу, не в силах избавиться от парализующей мысли, что все уже придумано, сделано и сказано до них.

— Возможно, Караваджо преследовала та же мысль, — заметил я. Мне не понравилось то, что она забрала руку.

— Живая культура питает традицию, развивая ее.

Я почувствовал, что лучше согласиться.

— Категорическое неприятие традиции — признак кризиса, — провозгласил я. — Тебе холодно? Давай руку обратно.

3

Обширный комплекс Арсенала — то, что осталось от старых корабельных верфей и оружейных фабрик славной Венецианской республики. Первые восторженные упоминания этих строений относятся еще к двенадцатому веку. Между четырнадцатым и шестнадцатым веками мастерские не раз существенно расширялись. На пике процветания Арсенал занимал площадь сорок восемь гектаров — пятнадцать процентов территории города — и обеспечивал работой десятую часть мужского населения.

В двадцать первой песне «Ада», описывая вечное проклятие чиновников, виновных в мздоимстве и злоупотреблении властью, Данте сравнивает кипящую смолу, в которой барахтаются их души, с венецианским Арсеналом, где кипит тягучая смола, чтоб мазать струги, те, что обветшали, и все справляют зимние дела. Тот ладит весла, этот забивает щель в кузове, которая текла, кто чинит нос, а кто корму клепает, кто трудится, чтоб сделать новый струг, кто снасти вьет, кто паруса платает[42].

Историки называют кораблестроение и изготовление оружия в венецианском Арсенале первым примером индустриального производственного процесса, в котором рабочие узкой специализации являлись частью крайне эффективной производственной цепочки. Чтобы назвать это производство конвейерным, не хватало только конвейера. Это была мощная военная фабрика, извергающая из своих гулких залов оснащенные тяжелыми орудиями галеры и галеоны, с помощью которых республика отражала атаки османцев в Эгейском море, одержала победу при Лепанто и веками господствовала на Средиземноморье. Истоки славы, богатства и всемогущества Светлейшей республики находились здесь, на этих безостановочно работавших верфях.

Как удержаться от того, чтобы не узреть в этом симптом упадка: в залах, где когда-то строили лучшие в мире суда, теперь обретались хлипкие поделки европейского авангарда. В памяти всплыло греческое прилагательное eútektos, которое Гомер использовал, чтобы подчеркнуть качество кораблей, зданий и предметов обихода. Оно означает «хорошо сделанный» и указывает на мастерство ремесленника и вытекающую из него долговечность вещи. В сердце Венеции, где уже давно ничего не производят, на месте, где в прошлом строили хорошо сделанные корабли, выставляются предметы, к которым можно применить какие угодно эпитеты, только не eútektos. Помимо скудости идей биеннале демонстрировала плачевное презрение к мастерству. Здесь были майки, за ниточки приколотые кнопками к бедным странам на карте мира, дабы привлечь внимание к условиям труда рабочих, шьющих нашу одежду. Здесь был вигвам из макраме, в котором знатокам искусства предлагалось помедитировать и поразмыслить над своими грехами. Здесь была большая абстрактная картина, при ближайшем рассмотрении состоящая из сотен старых аудиокассет, приклеенных на лист картона. Здесь были кеды на веревочках с растениями внутри. Здесь была скульптура из склеенных друг с другом китайских ваз, которые развалились бы от легкого чиха. Большая часть представленного на биеннале «искусства» напоминает бездарную стихоплетшу, которая собирает на улице причудливые ветки («А ведь никто их не замечает, все проходят мимо») и потом вышивает их на своем платье в цветочек, прихлебывая из чашки чай с шиповником («Я от него всегда немного возбуждаюсь. Да, такая я чудачка»):