Гранд-отель «Европа» - Илья Леонард Пфейффер

них рассказывают друзьям больше, чем обо всех произведениях искусства, вместе взятых, которые они тоже послушно обошли.

И если довести эту жажду аутентичности до крайности, мы получим Стефа и его туры. Ведь что, черт побери, может быть аутентичней, чем выживание в джунглях, в пустыне или на необитаемом острове, совсем как в кино, только по-настоящему? Вот это опыт так опыт! Тут точно будет что рассказать друзьям. Правда, парадокс заключается в том, что для такого опыта нужен Стеф, что за него надо платить и что твое аутентичное приключение от начала до конца разыграно, как в театре. И все же опасность реальна. С тобой действительно может приключиться что-нибудь плохое. Агентство это даже рекламирует. Поэтому твой страх тоже настоящий, и оттого на эмоциональном уровне постановочный опыт все-таки становится аутентичным. Все это крайне неоднозначно. Крайне интересно. Спасибо, что привез меня сюда. Мы обязательно должны использовать этот материал в фильме, как думаешь?

— Видишь вон тот придорожный ресторан? — спросил Марко. — Предлагаю остановиться там и спокойно выпить по чашечке кофе. Нам надо поговорить.

5

Мы нашли столик в тихом углу с видом на дорогу и заказали две чашки кофе с яблочным пирогом. Подождали, пока принесут заказ. Одновременно попробовали пирог. И тогда я вопросительно взглянул на Марко.

— О чем я, собственно, хотел поговорить, — начал он, — так это о вчерашней премьере твоей пьесы. Нет, не так. Пьеса не твоя. Это их инсценировка твоей книги. Ты не имеешь к ней никакого отношения, так ведь?

— Так, — ответил я. — И о чем же именно ты хотел поговорить?

Я и в самом деле понятия не имел, к чему он клонит.

— Вчера в Маастрихте, у себя в номере, я еще долго думал и пришел к выводу, что это очень смело.

— Смело?

— Вдвойне смело. Я понял, что ты поступил смело, написав роман — не этот конкретный роман, а роман вообще. — Он засмеялся. — Меня послушать, так можно и оскорбиться. А я вовсе не хочу тебя оскорбить. Я хочу сказать, мне кажется почти невероятным, что в свете всех этих блестящих романов, написанных раньше, в европейской традиции и не только, кому-то хватает смелости задумать еще один и вдобавок реализовать эту задумку. И когда этот роман выходит в мир, кому-то другому хватает смелости взять это уже существующее произведение и переработать в новое. Это вдвойне смело. Спектакль, который я видел вчера вечером, — результат двух смелых поступков подряд, которые мне и по отдельности-то кажутся невообразимыми.

— Но к чему это ты, Марко?

— А вот к чему, Илья: я не уверен, что именно я должен снимать наш фильм.

— Да что ты такое говоришь?

— Знаешь, Илья, я в последнее время много об этом думал. Возможно, даже слишком много, тут ты, наверное, прав. Но я пришел к выводу, что мне недостает смелости, и не потому, что я не уверен в нашем конкретном проекте, нет, боюсь, дело в том, что мне недостает дерзости, которая нужна, чтобы снять фильм, любой. Их снято уже столько, что мне все труднее оправдать свое желание добавить что-то свое.

— Марко, это временный кризис. У всех бывает. Когда я захожу в хороший книжный, у меня тоже пропадает всякое желание писать. Это пройдет.

— Спасибо, что пытаешься меня утешить, — отозвался Марко. — Но это не так. Мой кризис гораздо глубже.

— Ты снял несколько прекрасных фильмов, — продолжал я, — и снимешь еще. Не сомневаюсь.

— Еще раз благодарю, Илья, но все не так просто. Не то чтобы ошеломляющее, парализующее осознание богатства прошлого было для меня новостью — от этого при желании можно отмахнуться как от мимолетного сомнения. Мне всегда это мешало. Ты прав в том, что раньше мне удавалось взять себя в руки. Но я замечаю: это дается мне тем труднее, чем старше я становлюсь, чем больше вижу и читаю и чем больше понимаю, насколько наивным надо быть, чтобы верить в иллюзию, будто ко всем уже существующим произведениям искусства я могу добавить нечто ценное. Когда-то я обладал этой наивностью, но теперь растерял ее. Это зрелость. Это прогресс. Тебе стоит меня поздравить.

Я понимаю, что мою речь можно истолковать и так, будто я упрекаю тебя в наивности, потому что ты продолжаешь творить новое. Но уверен, ты понимаешь: я вовсе не то имею в виду. Еще я думал, в чем между нами разница. Ты, как все большие художники, любишь материал, с которым работаешь. Ты живешь в языке. Ты питаешься словами, как другие — едой и водой. Ты дышишь предложениями. Язык для тебя так же осязаем, как бронза для скульптора. Именно любовь к материалу, с которым они работают, мотивирует художников не останавливаться и продолжать творить. Ты играешь, когда пишешь, потому что тебе приятно придавать языку новые формы, лепить из слов образы. Тебе приходится искать решения все новым формальным проблемам, и это держит тебя на плаву. Теофиль такой же. Он продолжает снимать потому, что обожает копаться в самодельных камерах, возиться с проявителем и закрепителем, играть со взрывающимися фотонами. Я вам завидую.

Я не таков. Для меня материя, с которой приходится работать, скорее препятствие, помеха, ограничивающая мои замыслы. Я не играю, когда снимаю. Напротив, досадую, что реализация моих замыслов искажает и опрощает их. То, что ты ни разу не видел меня с камерой, неслучайно. Я даже не мыслю кадрами. Мне важны идеи, и чем я старше, тем важнее они становятся. А идеи подпитываются тем, что я читаю и смотрю плоды чужого творчества, а когда сам пытаюсь что-нибудь сделать, они просачиваются у меня между пальцев. Может быть, эти слова прозвучат странно, но по отношению к моим идеям будет честнее отказаться от их реализации. Однако это означает, что я не вправе и дальше называть себя художником.

Я потрясенно молчал.

— Не знаю, что и ответить, — наконец произнес я. — Это все очень неожиданно. И что теперь?

— За меня не беспокойся, — заверил меня Марко. — Повторю: я воспринимаю это как зрелость. Я продолжу читать и смотреть, а вот деньги буду зарабатывать иначе. Да на документальном кино и не заработаешь. Уверен: для вашего фильма о туризме вы без труда найдете другого режиссера.

— Без тебя я этот фильм