Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Иносказательность в одежде

Художественный прием аллегории, иносказательности и фигуральности мысли бывает заложен в акцентировке типа одежды. Фраза Номаха «Все вы носите овечьи шкуры » (III, 66 – «Страна Негодяев», 1922–1923) отнюдь не констатирует факт ношения людьми ХХ столетия одежды первобытных охотников и скотоводов, а свидетельствует совершенно о другом – об уподоблении людей (одетых в иную, привычную для эпохи гражданской войны одежду) беззащитным овечкам: «Все вы носите овечьи шкуры , // И мясник пасет для вас ножи. // Все вы стадо!» (III, 66). Судя по есенинским текстам, у поэта существовало какое-то предубеждение против овечьей шкуры и шерсти; об этом свидетельствуют также строки: «Как овцу от поганой шерсти , я // Остригу голубую твердь» (II, 61 – «Инония», 1918). Сравните: в прямом смысле, как материал для изготовления верхней одежды или головного убора, обрисована «телячья шкура»: «На плетне около крайней хаты висела телячья шкура » (V, 31 – «Яр», 1916).

Указание писателем на одежду в целом, на какую-либо ее часть свидетельствует о внимании к человеку. Если же людское одеяние или какая-то его часть приписана поэтом какой-либо частичке природы, то речь идет об очеловечивании (олицетворении) природного мира, об уподоблении стихии, растения или животного человеческой личности. С помощью указания на деталь одежды природа сразу приобретает личностные черты, визуально обожествляется в антропоморфном виде. Обрисовка одежды входит в набор поэтических средств, необходимых для создания портрета. Эта роль одежды является структурообразующей, ибо на включенности одежды в произведение построена его композиция, образованы отдельные сюжетные линии.

Сочинения Есенина отличаются одно от другого наличием или, наоборот, полным отсутствием одежды; характером одежды (живописанием народного костюма или городского платья и др.); полным описанием одежды или вниманием к отдельным деталям; подчеркиванием материала и цвета одежды или всего лишь кратким упоминанием присутствия одежды и т. п. При внимательном прочтении произведений становится очевидным, что, например, в повести «Яр» (1916), написанной в с. Константиново и звучащей как апофеоз крестьянской жизни, наиболее широко и полно представлена народная одежда в ее региональной разновидности. Наоборот, в «Поэме о 36» (1924) вообще нет упоминания одежды.

«Одежда», которая одеждой не является

Лексический пример одежды, которая лишь в прямом «словарном» толковании кажется одеждой, а на деле является совершенно иным предметом, имеется у Есенина. Поэт объяснял В. И. Эрлиху: «Я – в сорочке родился ». [1312] Речь идет о народном наименовании сорочкой последа, в котором рождаются некоторые дети. В с. Константиново существовал обычай зарывать пуповину с последом в подпол хаты, чтобы символически привязать ребенка к его дому, «малой родине». Соседка Есениных со слов своей матери – современницы поэта – рассказывает о «пупке» как магическом средстве притяжения: «Сергей Александрович горячился, Сергей: “Всё, больше не приеду!” И хлопает дверью. Отец ему вслед: “Приедешь! Пупок-то здесь зарыт!” <…> Потому что рождались дети в домах, а не в больницах, ну и всё то в п о пол закапывали». [1313] На Рязанщине известны случаи прозвищ Пупок детей, у которых сильно выступала эта деталь тела при неправильной перевязке пуповины: «… бабка длинный пупок оставила при завязывании». [1314]

Тема особенностей рождения волновала Есенина; впрочем, это могла быть дань знанию народных паремий этой тематики. Так, начальная строка стихотворения «Вот такой, какой есть…» (IV, 182 – 1919) с явной отрицательной коннотацией намекает на фольклорную поговорку: «Каков есть, не обратно же лезть», генетически восходящую к родильному обряду.

Утверждение Есенина насчет его предопределенной особенности, заключенной в необыкновенном рождении «в сорочке», соотносится с аналогичным суждением А. М. Ремизова (1951): «И еще было дознано, сейчас же наутро, в блестящий день блистающего цветами Купалы, что родился в “сорочке”. Правда, “бабка” схватила эту “сорочку”, унесла из дому, втай. // Моя мать рассказывала с большой досадой, она все видела и не могла остановить: “сорочка” эта, как веревка с висельника, приносит счастье!». [1315] Возможно, что А. М. Ремизов в устной беседе поделился с Есениным поверьем об исключительности рождения «в сорочке». Понятием одежды сознательно подменен объект телесной поэтики. Такая подмена стала возможной, поскольку сохранена главная функция одежды – защищать тело от негативного воздействия окружающей среды (например, от атмосферных явлений вроде холода и т. п.).

Импровизации с одеждой

Помимо случаев применения одежных терминов в ином смысле существуют примеры изготовления одежды из импровизированных материалов. Импровизации с одеждой бывают вынужденными (типа фигового листа в бане) и, наоборот, желанными, представляющими собой зрелищное действо, рассчитанные на зрителей или хотя бы на объект одевания. Сестра Екатерина Есенина вспоминает об изготовлении Сергеем Есениным цветочных костюмов для младшенькой Шуры: «Он плел ей костюмы из цветов (он умел из цветов с длинными стеблями делать платья и разных фасонов шляпы) и приносил ее домой всю в цветах». [1316]

В крестьянской среде были приняты импровизации с природными материалами как наиболее доступными. Одежда, изготовленная из таких подручных средств, генетически восходила к глубокой древности, носила временный характер и, как правило, служила украшением.

Крестьянские девушки и парни взаимно вьют цветочные венки друг для друга: девушка для парня – «Под венком лесной ромашки » (I, 19 – 1911) и наоборот – «Юшка вил ей венки и, надевая на голову, всегда приговаривал…» (V, 27 – «Яр», 1916). Такие венки из растений происходят из символического обозначения жертвы, являются ее последними украшающими знаками и позднее нашли свое воплощение в терновом венце обреченного на мученическую смерть Христа и в цветочном брачном венце .

Библейский терновый венец преобразился под пером Есенина в хвойный венок, мелькающий «между сосен, между елок» и зрительно приблизивший внешний облик богочеловека к русскому парню-страдальцу: «Под венком , в кольце иголок, // Мне мерещится Исус» (I, 56 – «Чую Радуницу Божью…», 1914).

Хронологически более поздним и генетически вторичным аналогом венка из растений является церковный венец, применявшийся, в частности, при бракосочетании. Старожилы с. Константиново сообщают о соблюдающемся и сегодня обычае провожать новобрачных из храма до дома в церковных венцах: «В венцах обратно – это дороже надо платить. У кого как. Да-да, до сих пор есть». [1317]

Образ брачного венка вызвал к жизни способ девичьего гадания на жениха при помощи цветочного венка: «Погадала красна девица в семик. // Расплела волна венок из повилик » (I, 30 – «Зашумели над затоном тростники…», 1914).

Синтез брачного венка и тернового венца просматривается в действиях лирического героя – «Тебе одной плету венок » (IV, 115 – «Руси», 1915), где цветочный венок является двойным символом, предназначенным метафорической деве – Руси.

Примером вынужденной импровизации с одеждой из-за крайней нищеты является костюм побирушки, собранный по частям из изношенных предметов одежды с использованием подручных материалов (однако не таких хрупких и недолговечных, как цветы). Он связан с тем, что в народной праздничной культуре существовал обычай ряжения « побирунóм » на Святки и свадьбу в рязанской региональной традиции. Очевидно, Есенин учел этот обычай, когда в посвященном Рюрику Ивневу стихотворении утверждал: «Я одену тебя побирушкой, // Подпояшу оструганным лыком » (IV, 99 – 1915). Получается, что импровизированный костюм побирушки в данном случае являлся не насущной необходимостью, а определенной формой маскарадности, творческого преображения личности.

Другой пример вынужденной импровизации всецело опирается на исключительную бедность персонажа – нищего богомольца-странника, однако применяющие не природные, но рукотворные подсобные материалы: «Иду, застегнутый веревкой » (IV, 146 – «Без шапки, с лыковой котомкой…», 1916).

К импровизированным костюмам следует отнести одежду ряженых, которые на Святки и свадьбы в изобилии появлялись в Константинове при жизни Есенина – и такая обрядовая традиция существует по сей день. Конечно, полностью одежда ряженых не была импровизационной: она основывалась на повседневном костюме (необычно надетом; или непригодном для каждодневного ношения из-за ветхости; или вышедшем из употребления, устарелом; или предназначенном для лиц другого пола) и включала лишь отдельные элементы импровизации.