Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вы знаете, Михаил Сергеевич, что у меня обычай рассказывать что-нибудь интересное за обедом. Грознов свое дело сделал. Расскажите же вы нам что-нибудь интересненькое о вчерашней свадьбе дочери купца Тишина, на которую я был приглашен, да не поехал; а вы ведь там были, и, кажется, в роли посаженого отца.
Михаил Сергеевич не заставил себя просить дважды и рассказал настолько ясно, как только он мог говорить при совершенном недостатке зубов, различные подробности о вчерашнем пире, где он сказал «экспромптом» случайные стихи, доставившие много удовольствия и привлекшие автору их громкие аплодисменты.
– И, чего доброго, – заметил Бибиков, – стихи были с каламбурами.
– Совершенно угадали, ваше превосходительство, – отозвался Щулепников, – стихи были построены на каламбуре. Ежели позволите, я их прочту.
– Сделайте одолжение, прочтите, Михаил Сергеевич, – сказал Дмитрий Гаврилович, – и ведь, помнится, знаменитый Брильа-Саварен был того мнения, что quelques bons couplets entre la poire et le fromage (а мы теперь именно за десертом и кончим обед куском честера, который я вчера купил на конфискационном аукционе) ne getent pas le procés de la digestion[1177].
Михаил Сергеевич тотчас начал читать свои стихи: «экспромпт», написанный, между нами будь сказано, с большими усилиями, при некотором дружеском содействии Ивана Андреевича Крылова, за неделю пред сим. Вот эти стихи, впрочем, нельзя сказать, чтобы пошлые, хотя и не больно замысловатые:
Любви разумный убегает;
Любовь как буря, так страшна;
О, счастлив, кто не забывает,
Что нам полезней тишина![1178]
Но ты, мой друг (к молодому), хоть ей подвластен,
Хотя в тебе она сильна,
Я не дивлюсь, что ты стал страстен:
Тебя пленила Тишина.
Любовь сия тебе для счастья
От благости небес дана:
С тобой средь ведра, средь ненастья
Всегда пребудет тишина.
Таких куплетов было более 20, так что, кажется, на восьмом Дмитрий Гаврилович, склонясь к уху своего соседа, сказал таким шепотом, что я, сидевший пятым от него, слышал ясно слова: «Ну, Брильа-Саварен, верно, не имел в виду стихов дядюшки Фотия Сергеевича». Однако когда кончился последний куплет, Дмитрий Гаврилович застучал ножом по столу, и все зааплодировали с восторгом, бравшим начало, конечно, преимущественно в том, что последовал финал чтения стихов почтенного рифмоплета, читавшего их вдобавок с несносным шамшаньем.
После обеда часть общества перешла, по обыкновению, в бильярдную, где под предводительством самого хозяина устроилась игра в пирамиду.
Во время игры неслышно, благодаря каким-то резинковым или бархатным подошвам, вошел в бильярдную новый персонаж. То был громаднейшего роста гигант, неуклюжий, брюхатый, с грудью в аршин ширины, громко сопящий, темно-желтолицый, с черными щетинистыми волосами калмык; да, калмык, судя по его широким, выдавшимся скулам, приплющенному носу, оттопыренным ушам и мышиным черным глазам. Впрочем, субъект этот был одет по последней модной картинке и от него за сажень несло всевозможными косметическими ароматами, перемешивавшимися на этот раз с запахом винных паров, жженки[1179] и табачного дыма, какими он сейчас только что был пропитан. Этот громадный калмык был не кто иной, как таможенный архитектор, строитель множества таможенных зданий, сильно от них разбогатевший, Александр Петрович Макаров, бывший некогда крепостной мальчишка Ахметка, нареченный в святом крещении Александром и привезенный в Петербург из заастраханской орды к владельцу его князю Дундуку, родоначальнику князей Дондуковых-Корсаковых[1180]. Вот князь и отдал Сашку-Ахметку в Академию художеств, разумеется повыучив его сначала русской грамоте.
– Ах ты, Ахметка-Сашка! – воскликнул Бибиков, увидев появившегося неожиданно в бильярдной Макарова. – Манкировал сегодня ты моим обедом, предпочтя, наверно, моей скромной трапезе какую-нибудь подрядческую уху на шампанском. Что, неправда небось?
– Не предпочел, ваше превосходительство, ей же, видит Бог, не предпочел, а увлечен был силою обстоятельств, – извинялся громадный калмык, – так как, изволите видеть, купец Заплатников, который берется произвести у нас ремонты, объявил, анафема, борода аршинная, что коли Александр Петрович не будет сего числа на его ухе и банкетной телятине по случаю помолвки его дочери, то он не сделает ни копейки уступки против сметы. А между тем ваше превосходительство приказать изволили во что бы то ни стало снести десять процентов…
– Воля начальства священна есть! – пробасил в этот момент Грознов, довольно удачно разбивая часть пирамиды и усаживая по шару в три лузы.
Общий, разумеется, раздался смех, в котором голос Бакунина был слышнее других.
– Ну ладно, толкуй себе, калмык Дундукович, – сказал Бибиков, прицеливаясь мазом на группу белых шариков, – а только уж ежели я тебя за небытность сегодня у нас простить могу, то от моей Софьи Сергеевны дешево не отделаешься: иди к ней принимать заслуженное наказание; она там в своем угольном будуаре. Марш!
– Иду приять мученический венец с радостью и возвеселением сердечным! – возгласил Макаров, направляясь в коридор и вынув из кармана огромный, в виде небольшой скатерти батистовый платок, так сильно надушенный, что от него по всей зале понесло смесью пачули с оделавандом и со всеми прелестями косметического магазина.
– Тьфу, как навонял своими сильными духами этот мамонт – мирлифлор[1181], – заметил Бибиков, отмахиваясь платком, чтоб разрядить около себя воздух. – Что за скверная и мовежанрная[1182] привычка!..
– Да вы, ваше превосходительство, – хихикал Бакунин, – не знаете еще его, этого-то мирлифлора, другую привычку; он не ложится спать иначе как в перчатках, смазанных внутри медвежьим жиром и pâte d’amendes améres[1183] с белилами, чтоб руки были нежнее и белее.
– Смейтесь, смейтесь, Николай Модестович, – вякнул Грознов, который после консомации[1184] за обедом портера и хереса был гораздо поразвязнее, – а ведь Макаров-то не сегодня завтра сделается помещиком, на что ему дает право Владимир четвертой степени[1185], и, чего доброго, с торгов купит ваше родовое имение, которое, говорят, в Тверской гражданской палате скоро имеет продаваться.
Бакунин сделал вид, что более чем когда занят игрою в пирамиду, о билиях которой что-то горячо доказывал пакгаузному надзирателю Мосолову; но он видимо побледнел, и нижняя скула его выпучилась до невероятности вперед, а глаза сверкали. Бибиков, заметив это, сказал, метнув на Грознова нелюбезный взгляд:
– Грознов! Ври, да знай меру и помни пословицу о пироге с грибами. А теперь пошел сказать Софье Сергеевне, что ей пора одеваться, чтоб ехать на вечер к графине Бенкендорф,
