Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев

– Ничего святая воля начальства не скажет по этому предмету, – заметил Дмитрий Гаврилович, – ничего не скажет, потому что никакого опьянения не будет, ежели ты удовольствуешься на этот раз тем, что выпил и что вывело у тебя на лицо букет роз алых, а не белых. Но теперь ты больше чем когда в ударе, чтобы рассказать всей честной компании историю моего вчерашнего приказа.

Волею-неволею надо было уступить желанию Дмитрия Гавриловича, и я после пюре во время антракта, а потом, имея на тарелке кусок холодного паштета с трюфлями, который я ел примерно, не уважая этих модных таберкулей[1148], – рассказал во всех подробностях историю бюджетной записки, нисколько не пальируя[1149] главного эпизода с Парашей, и, напротив, еще прибавил от себя, что теперь, конечно, Параша из 25 рублей, пожалованных так щедро ее обожателю, получила те 5 рублей, которые он так желал ей дать, когда ограничивался 30 копейками.

– Да хорошенькая она очень, эта Параша? – спрашивал Бибиков Грознова, пробегая глазами обеденную записку, или menu.

– Какая хорошенькая, ваше превосходительство, – восклицал Грознов, – просто курносая шкура.

– Que dit de la шкура, Степан Степанович? – спросила наивно Софья Сергеевна. – Dmitry, écoutez donc[1150], верно он говорит, что меховщик собрал все шкурки для моего салопа и что они как будто серебряные? C’est ça n’est-ce pas – les[1151] шкуры.

– C’est ça, c’est ça[1152], – хохотал Бибиков, чуть не поперхнувшийся, потому что пил из стакана лафит.

После огромной пирамиды разноцветного мороженого, известного под названием bombe à la Sardanapale[1153], следовавшего за жареными цыплятами с салатом, официанты с двух сторон стола носили подносы с кофе и другие с рюмочками в наперсток с коньяком и другими pousse-café[1154].

Когда все встали, то все, по старинному русскому обычаю, в 1828 году не считавшемуся еще неприличным и странным даже в лучшем петербургском обществе, обратившись к большой иконе в серебряной ризе с ликом Спасителя, осенили себя крестным знамением, причем слышно было какое-то молитвенное бурчание Грознова.

По принесении благодарения Богу все направились за Дмитрием Гавриловичем, не входя в гостиную, а прямо через коридор в бильярдную, где должна была исполниться партия в пирамиду[1155], в которой принимали участие почти все бывшие за столом, а именно: сам хозяин, новый его гость, офицер Генерального штаба с Кавказа, какой-то барон Бриммер, бывший товарищ последнего – Бакунин, управляющий таможни г. Ильин, пакгаузный надзиратель таможни Мосолов, я и, наконец, даже Грознов, который презабавно целился в шар, потешая тем Бибикова. Вообще нельзя было не заметить, что пошлости Грознова были большею частью напускные и что под личиною солдафонства он постоянно паясничал, видя, что Дмитрию Гавриловичу это нравится; Софья же Сергеевна от этого всего была просто в восхищении. Когда поставлена была Татариновым пирамида и Дмитрий Гаврилович с мазом стоял перед красным миниатюрным шариком, для выставки[1156], он вдруг сказал:

– Грознов сегодня пробормотал после обеда молитву; а ведь он сочинил сам преинтересную свою молитву, да из скромности при гостях не произносит ее громко. А ну-тка, Степан Степанович, грянь-ка: «Благодарю тя…»

– Господи, – продолжал басом и как-то особенно выпучиваясь и раздуваясь Грознов, – что насытил мя, грешного, дабы приять мне, рабу Твоему, новую силу для прославления упущенной Моисеем заповеди, по нумеру одиннадцатой: «Воля начальства священна есть».

Залп хохота Бибикова и хора гостей наградил Грознова за его сочинение.

Вскоре после этого, сыграв партию в пирамиду, мы стали прощаться с гостеприимным хозяином.

Дмитрий Гаврилович прощался с последним со мною и сказал, похлопывая меня по плечу:

– До свидания в будущее воскресенье в три же часа пополудни. И ведай, господин Вальсвитов[1157], что у меня твое теперь воскресное дежурство на все воскресенья до смерти твоей или моей, чего Боже упаси; да и к тому же, мой милый, у нас не всегда конец бывает в восемь часов, иногда мы расходимся гораздо позже, а вот когда-нибудь и сами убедимся в том, как ты шибко и без такта вальсируешь. Моя жена, для редкости, рада будет сделать несколько туров с таким херувимчиком. Да только помни ту пословицу, что давеча я молвил Грознову: «Ешь пирог с грибами, а держи язык за зубами», как в департаменте, так [и] в городе и в особенности на Гагаринской набережной[1158]. Je déteste les cancans et les cancanneurs plus que les cancanneuses. Еще, plaisanterie à part[1159], старайся не забывать грозновской одиннадцатой заповеди…

– Воля начальства священна есть, – пробасил быстро Грознов, но на этот раз Бибиков не удовольствовался взглядом, а с видом оскорбительнейшего небрежения швырнул Грознову «дурака», плюнув при этом энергически на паркет.

В предыдущей статье моей («Русский мир», № 91) я упомянул слегка о тогдашнем моем начальнике отделения, Михаиле Сергеевиче Щулепникове. Этот Щулепников играл немаловажную роль в моей жизни своим влиянием на моего отца и в особенности на мою мать, которая была в восхищении от набожности этого старого ханжи и лицемера. Не знаю наверное, как устроилось знакомство моего отца с этим господином; но, сколько помню, оно началось в доме графа Евграфа Федотовича Комаровского, бывшего генерал-адъютанта императора Александра Павловича и корпусного командира внутренней стражи[1160], которая до вступления на престол Николая Павловича имела, как теперь помню, серый мундир с желтым канареечного цвета воротником и обшлагами. Граф и графиня жили тогда в своем доме на углу Фонтанки у Семионовского моста. Нынче дом этот принадлежит графине Е. Д. Кушелевой. До отъезда нашего в Орел в июле 1826 года отец мой часто обедывал здесь по воскресеньям и иногда брал туда и меня с собою, так как второй сын графа, Поль (Павел Евграфович), был моим товарищем по пансиону Гарона, бывшего некогда гувернером старшего сына графа, Жоржа (Егора Евграфовича), служившего тогда уже юнкером в Конногвардейском полку. М. С. Щулепников был как-то сродни графу Евграфу Федотовичу, седьмая вода на киселе, правда; но все-таки это родство, а еще более хитрый ум и знание служебных подробностей так сблизили Щулепникова с графом, добрейшим, благороднейшим, честнейшим человеком, но малознакомым с канцелярскими хитростями и с нашими законами, не имеющими еще тогда той ариадниной нити[1161], какую впоследствии ввел в этот хаос Сперанский, создавший Свод законов[1162]. К знаниям чисто бюрократическим Щулепников присоединял еще сведения научные, немаловажные для того времени, и, главное, весьма основательное знание языков – французского, немецкого, итальянского, английского и даже польского, которыми он легко и бойко владел. К тому же