Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев

Михаил Сергеевич имел довольно много светского лоска и умел держать себя в обществе безукоризненно прилично. Несносных сторон в нем было две, а именно: как старый масон, он любил в разговор вводить много таинственных намеков, ссылок на Св. Писание, рассуждений об апокалипсисе и уверений, разумеется не искренних, а напускных, в необходимости поста, беспрерывной молитвы с коленопреклонениями и нравственного самобичевания. Для многих все это было крайне скучно; но были люди, особенно между вельможными старушками, которым эти искусственные причуды лицемера были очень по вкусу, и чрез этих-то людей Щулепников выигрывал много в свете. Другая скучная сторона, представлявшаяся личностью Щулепникова, состояла в страсти его не только делать каламбуры, но просто вести целую речь, составленную из каламбуров. Впрочем, французскими каламбурами он преимущественно пользовался из огромной книги маркиза де Бьевра[1163], русские же более или менее удачно выковывал сам, вследствие чего некогда, в крайней молодости своей, обратил на себя внимание знаменитого тогдашнего каламбуриста Александра Львовича Нарышкина, наградившего его за каламбуры своею помощью на поприще служебной карьеры. Щулепников пошел сначала бойко, но затем что-то повредило его движению по службе. В 1823 и 1824 годах, когда мне было лет 11–12, я помню его в серебряных полковничьих эполетах дежурного штаб-офицера Корпуса внутренней стражи, человеком лет шестидесяти, с серебристыми щетинистыми волосами, с густыми черными нависшими бровями. В те времена табакокурение было далеко не в таком общем ходу и употреблении, как оно развилось в нынешние годы; но, однако, Щулепников был страстным трубкокурильщиком, и единственно лишь в таких знатных и блестящих домах, каков был дом графа Комаровского, он воздерживался от беспрестанного сосания своего янтарного мундштука. Эта страсть, удовлетворяемая плохим табаком, рано уничтожила у него во рту все зубы, отчего он говорил, шамкая до того, что речь его часто бывала неудобопонятна. В 1827 году граф Комаровский сдал начальствование Корпусом внутренней стражи генералу Капцевичу[1164], а сам для поправления своих домашних дел удалился на житье в свое орловское имение. Михаил же Сергеевич снял военный мундир, был переименован в статские советники и определился начальником счетного отделения Департамента внешней торговли, куда в сентябре месяце 1828 года, как я уже и рассказал, я был определен по его настоянию.

Как ни был я тогда молод и совершенно неопытен (да и какую же опытность можно предполагать в шестнадцатилетнем юноше, только что оставившем скамьи частного французского пансиона), однако и я не мог не приметить даже в то время, что Щулепников был умен и хитер, а с тем вместе проникнут до мозга костей иезуитством и полагал, что нет действия, которое нельзя было бы оправдать хоть самым рогатым софизмом. Ханжеская набожность его состояла в том, что он во время поста ел в известные дни грибы, а в другие и их ел не иначе как холодные, и каждое воскресенье читал Апостола[1165] в церкви Мариинской больницы на Литейной, которая в то время считалась самою модною церковью благодаря превосходным певчим богатого местного домовладельца, г. Дубянского. И странная игра случайности: такой авгур[1166], как Щулепников, был в самых дружеских с детства своего отношениях с человеком, которого никогда никто не мог упрекнуть по крайней мере в ханжестве, именно со знаменитым нашим баснописцем Иваном Андреевичем Крыловым. Старики эти иначе друг друга не называли, как Миша и Ваня.

В то время, когда происходит начало действия моего рассказа, Щулепников жил в доме графини Моден, который занимаем был департаментом против сквера Михайловского дворца, подле Михайловского театра. Это было до переселения департамента в нынешнее его помещение в доме Главного штаба. У Щулепникова всегда в среду вечером собирались десятка полтора или два чиновников разных ведомств, частью игравших в карты, частью калякавших и угощавшихся стаканами чая с грудами булок и сухарей; табакокурение было сильное. У среднего окна во второй комнате всегда можно было видеть самого Михаила Сергеевича, глубокомысленно игравшего в шахматы или в триктрак[1167] с неизменным партнером своим, громадным, широкоплечим, седокудрым, медведеобразным стариком, – Крыловым, истреблявшим массы сигар и стаканов чая. Оба игрока хранили глубокое молчание. Я посетил не менее ста этих скучных серед в течение моего служения под начальством Щулепникова, но мне не удалось услышать больше десяти или пятнадцати фраз, очень кратких, вышедших из уст бессмертного русского Лафонтена. Однако я неоднократно, сидя в уголке, наблюдал массивную физиономию Крылова, которую, будь я одарен способностью владеть карандашом или кистью, кажется, на память мог бы изобразить на бумаге или на полотне.

М. С. Щулепников был подобострастным поклонником знаменитого Фотия. Как все ханжи и иезуиты, Щулепников не был свободен от весьма некрасивых, совершенно плотских наклонностей, которые эти господа всегда стараются и умеют маскировать более или менее удачно. Так и у достопочтеннейшего Михаила Сергеевича была домоправительница, толстая Домна Степановна, бывшая замужем за его крепостным камердинером Лавром Находкиным. Всего забавнее было то, что у Домны Степановны было трое деток, шаловливых мальчишек лет 7–9, которым мать внушала, что лакомящий их постоянно вареньями, пряниками и конфектами барин Михаил Сергеевич есть их крестный папенька, а Лаврушка их тятька. Это внушение подавало повод к забавной игре слов, из которой Михаил Сергеевич пытался выковать нечто вроде каламбура. Так-то нередко можно было слышать в квартире Щулепникова озорные детские голоса, кричавшие: «Тятя, тятя, иди папу брить». Как бы то ни было, но некоторые чиновники счетного отделения, особенно же известные уже читателю помощник бухгалтера Серебряков и помощник контролера Синявский, преклонялись перед Домною Степановною и оказывали ей почтительное уважение.

На другой день первого моего воскресного дежурства у Д. Г. Бибикова молва, разнесенная экзекутором Грозновым, о том, что я был там принят и чем был наказан за мою ребяческую шалость с бюджетной запиской Серебрякова, произвела на всех служащих сильное впечатление. Это впечатление, с одной стороны, выразилось каким-то особенным ко мне вниманием как начальствующих в отделении, так и мелкотравчатых чиновников; с другой же стороны, оно выразилось проявлением как бы досады и зависти некоторых моих сослуживцев из – как Бибиков называл – jeunesse dorée. К числу этих молодых людей принадлежал в то время помощник столоначальника конфискационного отделения, малорослый, кругленький, золотушный, но вертлявый Николай Эварестович Писарев, приходившийся как-то сродни Бибикову и впоследствии игравший в Юго-Западном крае, при том же Бибикове, такую громадную роль, пользуясь неограниченною доверенностью своего всемогущего начальника[1168].

Едва я успел сесть за скучное дело переписки набело мириадов цифр в графах, как меня позвали к начальнику отделения в его квартиру. Припоминая себе вчерашний рассказ