Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Затем все гости взяли шляпы и, раскланявшись с хозяином-начальником, отправлялись кто куда: кто домой, кто на вечеринку, кто в театр. Мой пестун Михаил Сергеевич, или, как его прозвал Дмитрий Гаврилович, Фотий Сергеевич, уехал, не дождавшись меня, к великому моему счастию, потому что, чего доброго, он заарестовал бы меня и потащил бы на какой-нибудь скучный авгурный вечерок к кому-нибудь из своих «добродетельнейших» друзей, которым я предпочитал беседу моих молодых департаментских сослуживцев, собиравшихся по воскресеньям в квартире одного из нас, более других богатого материальными средствами.
Рассказывать день за день все то, что случалось со мною в сношениях с Дмитрием Гавриловичем в течение шести лет, само собою разумеется, невозможно и немыслимо. Вследствие этого я ограничусь только наиболее рельефными эпизодами. Но не могу не сказать, что в эти шесть лет я, по службе моей, получал различные награды, как чинами, так и повышениями в должностях. Таким образом, из канцелярского чиновника я, мимо должности младшего помощника столоначальника, сделался старшим помощником столоначальника, возбудив страшную зависть всего чиновничьего болота. Кроме этого, я часто получал денежные награды довольно крупные, не в зачет обычных наградных денег, выдаваемых к светлому празднику всем чиновникам. За сим приступаю к рассказу об одном из тех эпизодов, какие случались в течение шести лет и какие мне более других врезались в память.
Из департамента чиновники расходились не одновременно: когда в три, а когда и в пять с половиною часов, смотря по тому, как долго оставался в департаменте директор, приезжавший нередко часа в два, а иногда и в три пополудни. В тот день, о котором я хочу теперь побеседовать, светлый, теплый апрельский день, мы, помнится, вышли как-то необыкновенно рано, часу в третьем. Когда я, надев мой альмавива, синий с черным бархатным подбоем и кистями, выходил из швейцарской на тротуар дворцовой площади, где на том месте, где теперь высится колонна Александровская, открытие которой последовало 30 августа 1832 года[1188], были еще леса, скрывавшие памятник от глаз любопытствующей публики, меня тут уже поджидал один из моих товарищей, точь-в-точь в таком же плаще и такой же шляпе à la Боливар, какие я имел, с тою только разницею, что воротничок его альмавива подбит был белою, а мой клетчатою тафтою. В то время, т. е. в 1832 году, вся петербургская молодежь, мало-мальски снабженная какими-нибудь средствами к жизни, не носила другого верхнего платья, как эти альмавивы, преимущественно синие с черными или синими же бархатными воротниками и отворотами. Оба мы тогда были очень, очень молоды, оба имели свежие юношеские женоподобные лица, оттененные густыми белокурыми волосами, натурально завивавшимися в кудри. Между нами двумя было даже как бы некоторое сходство, так что нередко нас принимали одного за другого; но не нужно было много всматриваться в нас, чтобы заметить необыкновенную красоту голубых, чисто светло-василькового цвета глаз моего товарища, тогда как я никогда не мог щеголять моими какими-то зеленовато-серыми и далеко не очень большими глазами. Этот юноша, поджидавший меня на тротуаре у департаментской двери, был только что вышедший в ту пору из университетского благородного пансиона с чином коллежского секретаря новый чиновник Николай Романович Ребиндер, который спустя лет тридцать после этого умер в звании сенатора, бывши до того товарищем министра народного просвещения[1189], а перед тем еще и попечителем двух учебных округов. Покойный Н. Р. Ребиндер был на службе и в Сибири в сороковых годах, когда женился там на дочери ссыльного декабриста князя Трубецкого. Вторично же он был женат на девице Козляниновой, сколько мне известно.
– Вы идете домой, Б[урнаше]в? – спросил меня Ребиндер.
– Да, к себе в Басков переулок, хотя, правду сказать, не будь мы в вицмундирах, можно бы было сделать тура два по Летнему саду[1190]. А вы?
– И я в мою Шестилавочную[1191]. Итак, прекрасно, идем вместе.
– Идем, и, кстати, пользуясь хорошею погодою и ранним выходом из нашего острога, сделаем маленький круг, пройдем к Михайловскому дворцу.
– Да, да, к Михайловскому дворцу, – полусмеясь и покраснев, как маков цвет, сказал Ребиндер. – Но увидят ли там нас? Кажется, однако, окна квартиры библиотекаря Седжерса выходят на улицу, а не на двор.
Беседа наша шла оживленнее и оживленнее, почему мы не заметили, как подошли к вожделенному окну, которое было отворено и на подоконнике которого действительно сидела грациозная камеристка, довольно молоденькая и недурненькая собой, одетая, однако, не столько щеголевато, сколько с претензиями на возможность побеждать сердца туалетом и прической.
– Это она? – спросил Ребиндер, покраснев еще больше.
– Она, она, – сказал я смеясь.
Мы вошли в те ворота Михайловского дворца, которые выходят наискось ордонансгауза[1192], против угла дома Жербина, пошли прямо по тротуару около стены здания, что слева, и по полутемной лестнице, впрочем чистой и довольно широкой, начали тихо и осторожно подниматься. Мы прошли площадку второго этажа, где миновали дверь с надписью: «Службы квартиры генерала Бибикова (Ильи Гавриловича)», когда, поднявшись еще несколько ступеней, поравнялись с дверью, надпись над которою гласила: «Службы квартиры библиотекаря». Тут нас встретила мамзель Мари, т. е. та самая камеристка, которая сидела у будуарного окна. Товарищ-приятель мой был тотчас мною ей отрекомендован в качестве моего родного брата. На это мамзель Мари, уже предваренная дня за три о моем отъезде (вымышленном!..), отвечала бойким взглядом на сконфуженного и раскрасневшегося Ребиндера и сказала: «Ну, месье Владислав (она знала меня под этим псевдонимом), правду вам сказать, ваш братец Никандр (также nom de guerre[1193]) премиленький, и я уверена, что он поведет меня не в места за креслами, а будет брать ложу в бенуаре, как следует людям комильфо, а не таким скрягам – артазонам, как вы, сударь».
Бедненькая Мари хотела, конечно, сказать «гарпагонам»[1194]. Эта ошибка в названии одного из мольеровских главных действующих лиц покоробила моего любезного Николая Романовича, который, спускаясь с лестницы после окончательного расставанья и назначения часа для первого свидания на четыре глаза, сказал мне вполголоса: «Однако, вы, Б[урнаше]в, говорили мне, что она таки с некоторою образованностию; а этот „артазон“ Бог знает какое невежество! Как это не знать Мольера!..»
– Чего
