Комментарий к роману "Евгений Онегин" - Владимир Набоков

1 …багряною рукою… — Эпитет «багряный» (англ. crimson, синоним — «пурпурный», англ. porphyrous) подразумевает насыщенный, темный тон красного, соответствующий французскому pourpre, но ни в коем случае не английскому purple, который переводится как «фиолетовый».

«Багряная рука» производит или должна производить на русского читателя смешное впечатление, ибо гомеровская «rhododactylos Eos» — «розовоперстая заря» или «розоворукая заря» (см. взывание Симеты к луне в идиллии II Феокрита) напомнит ему багровые руки прачки (как съязвил Вяземский в одном стишке 1862 г.{120}).

Какой-нибудь французский пиит написал бы: «розовые руки» (например, Казимир Делавинь / Casimir Delavigne: «Déjà l'Aurore aux mains vermeilles…»[626]).

Насколько я смог разобраться (а я, признаюсь, прошелся лишь по верхам этого вопроса), было два типа классического пурпура: тирский пурпур, темно-красный, цвет крови и зари, и тарентинский, который, как говаривали поэты, соперничал с цветом фиалки. Французские поэты в использовании «pourpre», выражающего тирское понятие, дошли до того, что в их стихах зрительное восприятие цвета перестало иметь даже самое ничтожное значение; любой конкретный оттенок был заменен на некий абстрактный поток солнечного света. За ними пошли и русские, чей «пурпур» — не более чем традиционный малиновый грузного занавеса в аллегории или апофеозе. Но некогда подсиненный кубовой краской английский «пурпур», повинуясь присущему англичанам саксонскому культу цвета, более тяготел к тону сливы, бабочки-переливницы (английское имя которой — «The Purple Emperor» — «Пурпурный император»), вереска в цвету, дальних холмов — словом, к аметистовому и фиолетовому. «You violets… / By your pure purple mantles known» («О вы, фиалки… / Мы узнаем вас по вашим чисто-пурпурным мантиям»), — писал сэр Генри Уоттон (Henry Wotton, 1568–1639) в стихотворении, посвященном Елизавете Богемской. Шекспировские «long purples»[627] («Гамлет», IV, VII, 170) оборачиваются у Летурнера (Letourneur) во «fleurs rougeâtres»[628], которые, конечно, делают абсурдным их сравнение с посиневшими пальцами мертвецов из того же отрывка. Ярко-красная разновидность пурпурного все же встречается у Шекспира и других поэтов его времени, но истинный ее расцвет, по счастью недолгий, приходится на эпоху псевдоклассицизма, когда Поуп, будто по умыслу, сообразуется с французским употреблением «pourpre». Ученик Поупа Байрон последовал примеру учителя, и Пишо вряд ли можно упрекнуть в неверном выборе цвета, когда он переводит из «Дон Жуана», II, CL, 2–3 («…the lady, in whose cheek / The pale contended with the purple rose»[629]): «…la jolie personne, sur les joues de laquelle le vermillon de la rose semblait le disputer à la pâleur des lis»[630]. Такой перевод (куда автор его непроизвольно засунул обязательную спутницу бледности — лилию, получив при этом банальнейший литературный оборот) отождествляет пурпур с цветом крови.

1—4 В одной из своих «Вздорных од» Александр Сумароков (1718–1777), один из значительных стихотворцев своего времени, спародировал образность Ломоносова:

Трава зеленою рукоюПокрыла многие места;Заря багряною ногоюВыводит новые лета.

Пушкин в примечании 34 к четверостишию строфы XXV цитирует зачин ломоносовской «Оды на день восшествия на престол императрицы Елисаветы Петровны» (1748), состоящей из двадцати четырех строф с рифмовкой ababeeciic.

Еще одна «багряная рука» появляется в оде Ломоносова на более раннюю годовщину царствования той же особы (1746), в ней двадцать семь строф (стихи 11–14):

И се уже рукой багрянойВрата отверзла в мир заря,От ризы сыплет свет румянойВ поля, в леса, во град, в моря.

Но первая «багряная рука» появилась у Ломоносова еще раньше, в оде, известной только по отрывку, который он опубликовал в своем «Кратком руководстве к красноречию» (1744). Она, кстати, довольно легко ложится на английские рифмы:

Сходящей с поль златых АврорыРука багряна сыплет к намБрильянтов, искр, цветов узоры,Дает румяный вид полям;Светящей ризой мрак скрываетИ к сладким песням птиц возбуждает.Чистейший луч доброт твоихУкрасил мой усердной стих;От блеску Твоея порфирыЯснеет тон нижайшей лиры.

Порфира («королевский пурпур») из стиха 9 этого отрывка не всегда видится русским поэтам кроваво-красной. В стихе 6 великолепного стихотворения Шевырева «Сон» (пятьдесят три стиха, написанных четырехстопным ямбом; опубликовано в 1827 г.) порфира имеет оранжевый оттенок («в порфирах огненно-янтарных»). Франтишек Малевский (1800–1870), польский литератор, отмечал в своем дневнике, что этот самый «Сон» разбранили (назвав «пьяным бредом охотника до шампанского, у которого в глазах двоится»{121}) на вечере у Полевого, где присутствовали Пушкин, Вяземский и Дмитриев[631]. Шевырев, наверное, знал английский: похоже, что он взял свой эпитет из «L'Allegro» Мильтона (1645), стихи 59–61:

Right against the Eastern gate,Where the great Sun begins his state,Rob'd in flames, and Amber light…

(Прямо против Восточных врат,Где начинается царство великого Солнца,Одетого в пламя и янтарный свет…)

5—10 Черновики (2368, л. 43 об.), стихи 5–6:

С ребятами, с учителямиСоседи целыми семьями…

Отвергнутый черновик (там же), стих 5:

С мадамами, с учителями…

Еще один черновой вариант (там же), стихи 5—10:

Татьяну ждут приветы, ласки:Уж накануне 2 коляски,Одна кибитка, 3 возка,К ним привезли издалекаСоседей целыми семьями……с мамками, с людьми,С млад<ыми> дочками, с детьми…

В отвергнутом черновике (там же, л. 41 об.) гл. 5, XXIX, 1–2 городская свита угощается так:

Учителя, мадамы, мамкиВ гостиной кушают с детьми…

XXVI

С своей супругою дороднойПриехал толстый Пустяков;Гвоздин, хозяин превосходный,4 Владелец нищих мужиков;Скотинины, чета седая,С детьми всех возрастов, считаяОт тридцати до двух годов;8 Уездный франтик Петушков,Мой брат двоюродный, Буянов,В пуху, в картузе с козырьком35(Как вам, конечно, он знаком),12 И отставной советник Флянов,Тяжелый сплетник, старый плут,Обжора, взяточник и шут.

2—12 Пустяков… — Расхожие комедийные фамилии, у которых есть очевидные двойники в английской литературе: Пустяков (потомок фонвизинcкого Простакова, «мистера Нодди» (noddy — простак, дурень), соответствует англичанину «мистеру Трайфлу» (triffle — пустяк), что славно контрастирует с его тучностью; Гвоздин подобен «сквайру Клауту» (clout — затрещина), Скотинин (дядя фонвизинского Недоросля по материнской линии, см. коммент. к гл. 1, XVIII, 3) — «мистеру Брутишу» (brutish — зверский, звероподобный); Петушков — это «Young Cockahoop» (хвастливый петушок) и, наконец, Флянов — «Judge Flan» (судья Флан) — вся эта компания гротескных персонажей только и ждет Гоголя, который перенесет их из простой комедии свинских нравов и Хогартовых рыл в свой мир поэтических фантазий.

9 Мой брат двоюродный, Буянов [ «мистер Рауди» (rowdy — скандалист, буян)].. — герой поэмы «Опасный сосед» (содержащей 154 александрийских стиха) Василия Пушкина (1770–1830), приходившегося нашему поэту дядей, а его отцу Сергею Пушкину — старшим братом. Юный племянник в стихотворении 1814 г. «Городок» (написанном трехстопным ямбом) расточал дяде похвалы за эту поэму, на удивление удачную, а Баратынский в эпиграмме 1826 г. язвительно замечает, что лишь сделка с дьяволом могла бы объяснить столь внезапный всплеск таланта у такого вялого и неловкого версификатора, коим Василий Пушкин слыл прежде (и остался после) «Опасного соседа»{122}.

Эта нескромная поэма — скорее галантная во французском смысле слова, нежели скабрезная (хотя в ней полно отечественных хулиганских словечек), была написана в апреле 1811 г. и весело кружила меж литераторов и bons vivants[632], которые заучивали ее по спискам столь твердо, что в 1815 г. один русский дипломат (барон П. Шиллинг), испытывая как-то в Мюнхене русские литографские станки, с легкостью тиснул ее по памяти — и тем самым взял на себя ответственность за первое печатное издание![633] Второе, лейпцигское издание 1855 г. было сделано по рукописи, охотно предоставленной автором в 1830 г. Первое в России — издание Бурцева, Петербург, 1901 г. При составлении своих примечаний я пользовался московским изданием 1918 г. («Библиофил») и петербургским 1922 г. («Атенеум»).