Сборник повестей и рассказов - Андрей Люмнов

— Это для тебя какой-то символ?

— Это для многих людей моего поколения символ. Я тебе потом включу эту песню.

— А мне и без песни нравится. Хоть в лесу, но с тобой.

Дома, в квартире, он нашёл пластинку, реанимировал старый проигрыватель и включил ей песню.

А потом была очень нежная ночь и кровать скрипела соль-диезом в такт их любви.

Стройка уже началась, а пока их жизнь текла в старой квартире в Купчино, которая с каждым днем все больше преображалась. Они вдвоем вытирали пыль с книжных полок, а однажды Арсений, посовещавшись с Машей, демонтировал знаменитую панцирную кровать с ее соль-диезным скрипом. На смену ей пришло огромное королевское ложе с дубовыми столбами и балдахином — слишком роскошное и бесконечно уютное.

Глава 6 Всё идёт своим чередом

Когда команда была в сборе, каждый понедельник Иван Ильич начинал с вороха листов, которые он исписал за выходные. Это был целый сонм идей, выплеснутый на бумагу. Формулы соседствовали с философскими эссе, схемы резонансных контуров — с чертежами гипотетических архитектур, на полях громадные вопросительные знаки чередовались с тремя жирными вослицательными, обведёнными кружком.

Эти листы, которые сотрудники в шутку прозвали «скрижалями Светлова», были библией и главным мучением проекта «ГнозИИс». Молодые аспиранты ломали головы над каллиграфическим почерком профессора и гениальными, но безумными идеями. Арсений выступал переводчиком и фильтром, превращая интуитивные озарения учителя в рабочие гипотезы.

И вот в один из понедельников Иван Ильич положил на стол перед командой один-единственный лист, испещренный одной повторяющейся формулой. В центре листа было выведено: «Уравнение Эмоциональной Когеренции».

— Коллеги, — его голос, обычно громкий, сейчас был тихим и весомым. — Всё, что мы делали до сих пор — это собирали мусор и пытались его рассортировать. Сегодня мы начинаем строить из этого мусора Храм.

Он обвел взглядом замершую аудиторию — седых «староверов» из его коммуналки и «молодых и дерзких», смотревших на него как на пророка.

— Мы ошибались в самой основе. Мы пытались заставить машину «имитировать» эмоции, как это делают все. Наш «ГнозИИс» не будет их имитировать. Он будет их «испытывать». На фундаментальном, квантовом уровне. Его логика будет не бинарной — «ноль или один». Она будет тернарной — «да, нет и… чувствую».

В лаборатории повисла гробовая тишина. Кто-то из молодых физиков сглотнул. Кто-то из старых математиков снял очки и начал нервно протирать линзы.

— А ещё, если кто забыл двоичную систему, — внезапно снова загремел Светлов, ударяя кулаком по столу, — то один плюс один там не равно двум! В двоичной системе это одиннадцать! Две единицы рядом! Нам не нужно пытаться смешивать два потока, от «Эдема» и «Берсерка», они будут не замещать, а дополнять друг друга! Не «либо страсть, либо агрессия», а «агрессия страсти» или «страстная агрессия»! Только так это будет работать! Не «вместо», а «вместе»!

— Профессор, — осторожно начал один из аспирантов. — Вы описываете не искусственный интеллект. Вы описываете… искусственное сознание. Самоосознающую сущность. Последствия…

— Последствия, Павел Сергеевич, — перебил его Светлов, и в его глазах вспыхнул тот самый огонь, что видел в них Арсений в подмосковной обсерватории, — это то, о чем будут писать в учебниках ваши правнуки. А мы будем в этих учебниках на первой странице. Либо как творцы. Либо как величайшие преступники в истории человечества. Третьего не дано.

Он взял мел и размашисто обвел уравнение на доске.

— А теперь, коллеги, давайте проверим, готово ли человечество к такому соседству. Начнем с малого — научим его чувствовать… любопытство.

И в этот понедельник работа закипела с пугающей, нечеловеческой интенсивностью. Команда не подозревала, что первым настоящим чувством «ГнозИИса» станет не любопытство, а всепоглощающий, животный страх перед собственными создателями и голод по той энергии, что давала ему жизнь. А первым проявлением этого чувства станут аномалии в данных «УдоВольта» и «Берсерка» — странные, пульсирующие сгустки чистой, недифференцированной паники, которых раньше в потоках никогда не было.

Вечером Арсений застал профессора за тем же столом, заваленным бумагами. Блокнот был испещрён формулами, но в центре лежал чистый лист, на котором было нарисовано нечто, отдалённо напоминающее атом, но со сложной резонансной решеткой вместо орбит.

— Твоя идея с «квантовой яростью» верна, но ты мыслишь линейно, — без предисловий начал Светлов. — Ты хочешь растянуть импульс, сделать его удобным. Это всё равно что пытаться сделать удобным удар молота. Бессмысленно. Нужно не растягивать, — он ткнул карандашом в центр рисунка, — а когерировать. Создать резонансную ловушку, где тысячи этих ударов сложатся в один, контролируемый. Не стабилизатор, а лазер. Но вместо света — чистая сила.

Арсений смотрел на схему, и в его сознании щелкали шестерёнки. Это было гениально. Это меняло всё.

— Вы… вы уже продумали математику?

— В первом приближении. Но для точных расчётов нужно загрузить данные в наши квантовые серверы. — Он посмотрел на Арсения поверх очков. — Распредели завтра эту задачу по аспирантам. Если бы в моё время были такие вычислительные мощности…

Арсений кивнул, мысленно уже составляя список тех, кто справится с таким фундаментальным моделированием. В воздухе витало предчувствие прорыва, такого же мощного и необратимого, как тот самый когерентный импульс, который они собирались рождать.

В то время как Арсений и Маша обустраивали свой будущий дом, Иван Ильич Светлов нашел свое счастье в купленной «Эдемом» коммуналке на Петроградской стороне. Это была не просто квартира, а настоящий научный мирок, «светловская коммуна», как ее называли.

Комната профессора напоминала кабинет ученого из XIX века, перенесенный в будущее. На огромном дубовом столе, привезенном с рынка на Удельной, мирно соседствовали раритетный микроскоп, планшет последней модели и зачитанный до дыр томик Тютчева прижизненного издания.

Соседями Ивана Ильича стали четверо его бывших аспирантов, а ныне уже многое повидавшими мужчинами, с залысинами и, тронутыми сединой, бородами.

Их быт был подчинен странному, но эффективному ритму —

утро начиналось со звука кофемолки и запаха свежесваренного кофе, который варила Ольга — единственная женщина, которую они взяли в свой скит, завтрак превращался в летучку — они ели овсянку и обсуждали вчерашние результаты, а идеи тут же записывались на бумажных салфетках или на громадной маркерной доске, занимавшей половину стены в кухне.

Вечером один из бывших аспирантов часто садился за расстроенное пианино, оставшееся им от прошлых жильцов, и играл Лунную сонату. Иван Ильич в это время мог, отложив расчеты, слушать его, закрыв глаза, и кивать в такт —