Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы дали столь пространную цитату из этой критики Жирмунского не с тем, чтобы вступать в старый спор двух русских стиховедов, а с тем, чтобы показать, что в этой критике графического метода критикуется неучет Белым ударений, «субъективизм» его оценок, недостаточная статистика, – все, кроме графического метода как такового.
Между тем, графический метод обладает сочетанием точности и наглядности, он доступен рациональному и чувственному восприятию и, что особенно важно, график – в противоположность любым статистическим таблицам – моделирует реальное движение поэтической речи во времени. Наконец, именно графический метод выявляет ритмическую основу звучности стиха и делает возможным ее сопоставление с «ритмом образа» (А. В. Чичерин)133.
Возьмем, к примеру, пушкинское стихотворение:
«Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…».
В своей знаменитой речи «О назначении поэта» (1921) Александр Блок говорил: «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит. Это – предсмертные вздохи Пушкина, и также – вздохи культуры пушкинской поры»134.
Очевидно, что приведенная строка воспринимается поэтом как сознание трагической обреченности, как ожидание ухода в небытие. Но если «покой» означает «небытие», как понимать три последние строки стихотворения – связанную с «покоем» мечту о свободном творчестве? Блок здесь же об этом и говорит: «Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии»135, т. е. для творчества…
Обратимся к тексту. Перед нами восемь строк. И размер, и парная рифмовка позволяют записать стихотворение двумя четверостишиями, тем более, что тема конечности человеческой жизни, видимо, исчерпывается именно первыми четырьмя стихами. То, что у Пушкина текст не разорван традиционной строфической разбивкой, идет явно не от «формы», а от «содержания»: сплошной текст не позволяет воспринять первые четыре строки как какую бы то ни было завершенность. А следовательно, и тема конечности человеческой жизни, в них выраженная, не доминанта стихотворения, а условие его дальнейшего тематического развития. Таков первый элемент композиции пушкинского восьмистишия. Единым стремительным и вольным движением объединены три заключительные строки стихотворения, которые также несомненно составляют внутренне целостный и последний элемент композиции. Кстати, и первые четыре строки, и последние три строки образуют вполне определенное единство с точки зрения синтаксиса: в обоих случаях мы имеем дело с законченными предложениями.
Остается, однако еще одно законченное предложение, отличающееся и от первого, и от последнего своей краткостью и категоричностью: «На свете счастья нет, но есть покой и воля». К какому из двух намеченных нами элементов композиции следует его отнести, и не является ли оно самостоятельным элементом композиции?
«На свете счастья нет, но есть покой и воля»… А ведь в письме Онегина к Татьяне говорилось совсем противоположное136:
Я думал: вольность и покой
Замена счастью. Боже мой!
Как я ошибся, как наказан.
Но и в письме Онегина (1831), и в разбираемом стихотворении Пушкина (1834) «вольность и покой» противостоят «счастью»; причем «покой и воля» исключают для героя отношения открытой взаимной любви, символизируют одиночество. Не зря в стихотворении Пушкина мы («а мы с тобой вдвоем») неизбежно переходит в я («замыслил я побег»). Здесь дело не в том, что темы одиночества нет в первых строках, и она возникает с появлением авторского я. Напротив, переходя из подтекста в текст, это трагически одинокое я преодолевает свою обособленность. Для Онегина преодоление одиночества и «постылой свободы», как и вообще его вочеловечение возможно в любви к Татьяне; в стихотворении 1834 года единственный смысл жизни видится в соединении творчества и подлинной любви («трудов и чистых нег»). Таким образом, общий смысл стихотворения и отрывка из письма Онегина сходен. Поэтому противоположную онегинской строку «На свете счастья нет, но есть покой и воля» нельзя рассматривать ни как главную мысль стихотворения, ни как самостоятельный элемент композиции; строка эта итог всего, столь чутко уловленного Блоком, элегического начала стихотворения, его трагическое выражение. Затем – сразу же взлет мечты: прочь из ненавистного Петербурга.
Давно завидная мечтается мне доля —
как свободно и широко звучит этот стих!
Итак, композиционно стихотворение делится на две части, включающие в себя соответственно 5 строк и 3 строки текста. Для того чтобы определить мелодическое соответствие обеих частей, достаточно вывести среднее арифметическое их уровня звучности. Оно составит (4,91 + 5,00 + 4,83 + 4,84 + 4,81): 5 = 4,87 и (5,27 + 5,00 + 4,83): 3 = 5,03. С учетом этих данных график динамики уровня звучности стихотворения будет выглядеть так, как он представлен на графике № 1.
Средний уровень звучности, как видим, равен 4,94 единиц. По нашим наблюдениям над звучанием стихов разных поэтов, вокруг среднего, т. е. самого характерного, уровня имеют тенденцию располагаться наиболее важные и характерные элементы поэтического произведения с точки зрения его тематической заданности. В приведенном стихотворении Пушкина также выражена эта закономерность: ближе всего к идеальному уровню звучности (4,94) расположена отстоящая от него всего на 0,03 единицы 1-я строка стихотворения: «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит». Это действительно и выражение главной мысли стихотворения, и его эмоциональный камертон, и звукообраз всего произведения.
График № 1
Вторая строка – «Летят за днями дни, и каждый час уносит» – наиболее высокая точка первой части стихотворения (5,00), здесь – эмоциональная яркость выражения ее трагической темы, темы механического времени, уносящего жизнь. Группу же самого низкого звучания составляют минорные стихи:
Частичку бытия, а мы с
