Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова

Так полный текст романа Булгакова на Западе на шесть лет опередил полное его издание на родине писателя.

Так власти сами показали дорогу, по которой давно уже шел Абрам Терц: то, что нельзя напечатать здесь, можно напечатать там.

2

Солженицын не печатался нигде — до момента появления повести об Иване Денисовиче.

Пастернак был печатающийся подцензурный поэт, когда отправил в тамиздат свой роман.

Синявский был печатающимся в своем отечестве критиком и литературоведом.

В 1962–1964 годах он активно пытается внести вклад в отечественную печатную жизнь: пишет вступительную статью к сборнику Пастернака и одновременно, вместе с Меньшутиным, — книгу о поэзии 20-х годов.

О ней я писала в Пятом Тыняновском сборнике (в Постскриптуме к воспоминаниям А. П. Чудакова о С. М. Бонди), где говорила о немногих вариантах профессионального поведения, предоставленных тем, кто выбрал жизнь на родине, эпохой 60-х — рубежное, переломное время, когда выбирался путь на несколько десятилетий вперед, предполагалось — на всю жизнь.

И Синявский сделал свой выбор. В то время существовала такая развилка — как входить в печать. Собственно говоря, было два пути: или создавать однородные полностью тексты, где нет места ни одной фразе, с которой автор сам не согласен и которые не стыдно будет напечатать в другое время — когда кончится советская власть; или делать упор на фактологию. Фактологии в истории литературы не было совсем. В начале 60-х годов были неизвестными такие имена, о которых сейчас смешно говорить, что они могли быть неизвестны. Были неизвестны такие произведения, о которых тоже смешно говорить как о неизвестных. Это было выморочное поле.

Синявский пошел по второму пути.

Их с Меньшутиным книга целиком написана на «советском» языке, который он прекрасно знал, чувствовал, умел отличить. Она построена на сугубо советских оборотах речи и словах, которых в те годы совершенно точно можно было избежать: «Естественно, что подобные настроения, проникнутые духом идейного разоружения, общественной пассивности, непротивленчества, встречали резкий отпор со стороны передовых деятелей советской литературы»[736]. Еще раз повторим, что это отнюдь не особо примечательная, отличная от других фраза, что так написана вся книга. Авторы, можно сказать, демонстрируют нам, что они и не собирались бороться за свой текст — гулять так гулять!

Все это слишком памятно и понятно, поскольку в это же самое время мы с Александром Павловичем Чудаковым выбрали другой, первый путь.

Но не будем забывать, что это был Институт мировой литературы, где каждый текст проходил несколько инстанций: обсуждение на секторе, обсуждение на ученом совете…

Должна поделиться биографической подробностью: я с 1 сентября 1965 года работала в Отделе рукописей ГБЛ, а зимой меня пригласили в ИМЛИ. Доброжелательные сотрудники института говорили, что это все равно что выиграть 100 000 по трамвайному билету. Но, продумав все, я поняла, что не сумею писать о советской литературе при необходимости проходить через несколько прессов (я тогда была совсем молодая и собиралась работать серьезно). И что лучше быть один на один с издательством со всей его структурой, чем вот с этой жуткой многоступенчатостью, с необходимостью иметь их разрешение на печатание. Со всем этим сталкивался, конечно, Синявский. И для того, чтобы включить огромный богатый материал, бесценные библиографические указания, впервые ввести их в отечественный научный обиход, он пошел на эту плотную советскую упаковку, которая для других практически сводила на нет то, что удалось протащить.

Мои рассуждения выглядели бы убедительными, если бы не явно нарочитая безоглядность советчины в нарративе книги: на каждой странице насаждается, в сущности, советская идеология. За этой безоглядностью легко увидеть дополнительный смысл — манифестацию отношения одного из соавторов к советской подцензурной печати как таковой. Внутри государственной границы одной подлой фразой больше, одной меньше — все это не имеет никакого значения. Имеют значение лишь свойства текста, пересекшего границу.

Правда, в той же книге есть страницы, посвященные Пастернаку, которых эта авторская «обработка» практически не коснулось. И именно в это время идет (уже целая переписка его с редакторами на эту тему напечатана) борьба за то, чтобы это опубликовать в том виде, в котором подано.

То есть он хочет вести новый разговор о Пастернаке, совершенно на новом языке. Ему пишут: «Разумеется, речи нет о том, чтобы снова „прорабатывать“ Пастернака за его „ошибки“ <…> Но дать точную и объективную характеристику и оценку как идейных основ творчества Пастернака, так и его литературного пути — мы обязаны» (11.IX.1963)[737].

Вот эти слова «точный и объективный», слова, потерявшие свой смысл и обретшие другой, они здесь очень характерны.

Синявский отвечает: «Писать о политических и философских ошибках Пастернака я не считаю правильным и для себя возможным».

Сейчас это сложно объяснить молодым людям, насколько это был серьезный, серьезнейший выбор.

Автор предисловия к «Переписке» пишет: «Разделяя свою деятельность на работу „тихого“, существующего в подцензурной печати критика и литературоведа и публикующегося за границей скандалиста Терца, Синявский дал один из первых примеров расхождения официальной (санкционированной) и подпольной, неподцензурной литературной деятельности — той и другой мог заниматься в одно и то же время один и тот же человек»[738]. Надо добавить к этой слишком академической схеме два, по крайней мере, уточнения:

1) заниматься едва ли не с полярно противоположных идеологических позиций,

2) выделяя в подцензурной сфере один остров, за который ведется настоящая борьба.

3

Процесс Синявского — Даниэля, развернувшийся в январе 1966 года, сыграл огромную роль и в общественной, и в литературной жизни. До этого, с конца 1917-го, всем было известно, что ни одной статьи, даже печатного объявления, ни одной даже подписи на открытке нельзя было напечатать без штампа цензора. Печатание за границей было незаконным в том смысле, что не было проштемпелевано цензурой. И перед процессом прорвал блокаду, помимо двоих подсудимых, только «Доктор Живаго».

Но Пастернак — то был случай особый: знаменитый поэт, быстро прославившийся в мире романом. У Синявского и Даниэля вперед выступил принцип — свобода творчества в чистом виде, свобода слова, свобода печати.

Роман «Доктор Живаго», конечно, был очень мало известен, когда его автора честили и травили. Но дело в том, что Пастернак-то все равно был известен.

С Синявским все было совершенно по-другому, как и с Даниэлем. Кто-то знал, что есть такой, литературоведы все знали, а во всей стране не знали. И принцип свободы творчества встал в чистом, оголенном виде. На процессе как бы было заявлено: имеем право писать как хотим, и печатать свои произведения где хотим. С Пастернаком сложнее