Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова

им условия. Кто же еще?..» Не удержавшись, я добавила жестоко: «А как же Борис-то Леонидович?.. Подумал, наверно: „Уж если Дмитрий Сергеевич… И Вениамин Александрович…“» В. А. приуныл — он мгновенно чувствовал уколы совести. Но люди этого поколения, давно достигнувшие того статуса, который позволял им ставить власти свои условия (и они наверняка «пробили» бы хотя бы упоминание романа), так и не выучились это делать. А нам, в свою очередь, не дано было, наверно, до конца понять глубинный страх перед властью тех, кто был в Соловках во время массовых расстрелов 1929 года, кто писал, рискуя жизнью, письма Берии об арестованном брате (Л. А. Зильбере) в разгар массового государственного террора.

Тяжело было читать и концовку статьи Д. С., включавшую (пусть косвенно: он несомненно хотел хоть намекнуть читателю на неудобосказуемое) автора предисловия в гнусную игру власти:

«Проза не была для Пастернака попутным явлением, чем-то второстепенным.

В письме к Е. Д. Романовой от 23 декабря 1959 г. Пастернак так писал о прозе: „Дороже всего мне Ваше знание того, на чем Гоголь с ума сошел или чем измучился: того, чем может быть настоящая художественная проза, какое это волшебное искусство, на границе алхимии…“»

Что должен был чувствовать квалифицированный (а другой бы не взял в руки этот том) читатель 1982 года, ясно понимая, о какой прозе должен был писать Пастернак в декабре 1959 года?.. Читатель узнал о том доподлинно (если дожил) только в 1998 году, когда текст письма корреспондентке, приславшей Пастернаку в 1959 году свою статью о «Докторе Живаго» (чтобы «хоть чем-то проявить себя на Вашей стороне») был впервые опубликован полностью; он начинался словами: «Сердечно благодарю Вас, дорогая Елена Дмитриевна, за Ваши чудесные размышления о романе»[725].

7

Не мытьем, так катаньем поле исследования литературы XX века расширялось, как вообще расширялась и сфера гуманитарного знания. Прорывом была, скажем, статья С. Аверинцева о Шпенглере в «Вопросах литературы» 1968 года. Именно в том году весьма значимый тогда журнал достиг некоторой едва ли не наивысшей в условиях цензуры планки: ценные публикации были в нескольких номерах. А далее происходило следующее, далеко не всеми в нашей всегда готовой к пессимистическим диагнозам и прогнозам среде замеченное.

Понятно, что после подавления Пражской весны в отечественном воздухе похолодало. Этот холод стал еще ощутимей после разгона редколлегии «Нового мира» в начале 1970 года. Однако реальные факты, остававшиеся почти не замеченными нашим гуманитарным сообществом, до сего дня сохранившим привычку к априорным суждениям, противоречили почти всеобщей уверенности в том, что все достигнутое за предшествующие годы потеряно[726]. Между тем достигнутое не так легко теряется (что не все видят и в сегодняшней России, но не о том речь). Так, новоназначенная редколлегия «Нового мира» была смущена (представьте себе!) окружившим ее несомненным общественным презрением и в первые годы отнюдь не спешила потрошить добротный редакционный портфель. А сотрудники редакции — А. С. Берзер, К. Н. Озерова, Инна Борисова — приняли решение остаться на некоторое время на своем посту (несмотря на сильнейшее давление нескольких бывших членов редколлегии, не стеснявшихся прямого шантажа в своем желании непременно гордо оставить на месте журнала выжженное поле). Их целью было — успеть ввести в литературный процесс хотя бы несколько новых имен и произведений. Меня лично они просили не забирать статью, готовившуюся для «старого» «Нового мира». Могу свидетельствовать, что после ожесточенных препирательств с одним из наиболее ретроградных членов новой редколлегии (об этом рассказано в «Постскриптуме» к статье в 1-м томе моих «Избранных работ») «Заметки о языке современной прозы» были напечатаны в том виде, в котором вряд ли их удалось бы протащить сквозь частокол уверенной в себе и в своем непогрешимом знании литературы прежней редколлегии. Таковы были фиоритуры и фортели советской литературно-общественной жизни.

В 1977 году «Вопросы литературы» собрались отмечать свой юбилей в Литературном музее. Редколлегия заранее попросила меня выступить (это было логично: первые более или менее серьезные работы я напечатала в «Новом мире» совместно с А. П. Чудаковым и в «Вопросах литературы»). Так как дома у нас был комплект журнала за все годы, я решила просмотреть все номера за последнее десятилетие, чтобы увидеть реальную картину. Она оказалась неожиданной. Был очевиден упадок первого раздела, где речь шла о современном литературном процессе. И очевидна сохранность качества последующих разделов, где освещались разные области гуманитарного знания.

В этом, собственно, и была суть процессов, шедших в послеутопическом советском обществе, — отвоеванные островки оставались за нами.

Режим сосредоточился на том, на что его приспешникам хватало квалификации.

В 1972 году с огромным скрипом проходила в печать публикация писем Ахматовой к Брюсову, подготовленная Г. Г. Суперфином и Р. Д. Тименчиком. Издательский редактор (я была рабочим редактором, готовя текст 33-го выпуска «Записок Отдела рукописей» для сдачи в издательство) был неприятно поражен количеством (именно количеством; смысл ее не волновал) упоминаний имени Гумилева (хотя письма были 1910–1912 годов, когда расстрел Гумилева большевиками мог разве что присниться в горячечном бреду). Можно было подумать, что каждое повторение злосчастного имени понижает боеспособность страны. В скрупулезных обсуждениях с авторами мы решали, какими упоминаниями можно пожертвовать; так появилось домашнее «в письме Ахматовой к мужу» и несуразные отточия в цитатах[727].

Через несколько лет все повторилось при работе с редакторами «Науки» (1973–1977 годы) над комментариями в том самом издании Тынянова. Редактор говорила, что в моем комментарии (к 18 статьям!) «семь раз упоминается Мандельштам». — «А сколько же, по-вашему, надо?» — «Ну, два раза…» До двух, конечно, довести не удалось. Но я бойко поставила в одном случае: «автор „Разговора о Данте“» (хотя речь шла о начале 20-х), говоря себе: «Пусть коллеги думают, что я рехнулась и выражаюсь только витиевато…» А заместитель главного редактора издательства, экономист по образованию, Алтухов, довольно скромно державшийся, встречал Е. А. Тоддеса (мы, трое комментаторов, поочередно ходили в издательство за новыми указаниями как на работу) застенчивым вопросом: «А этого товарища убрали?» — «Какого товарища?..» — «Ну, этого… Ходасевича. Очень нелояльный товарищ…»

Как раз в эти годы по каким-то таинственным причинам были признаны нелояльными и полностью неупоминаемыми два «товарища» — В. Ф. Ходасевич и Д. С. Мережковский. Главное — не разрешали давать в ежегодно печатающихся «Новых поступлениях в Отдел рукописей…» даже информацию о принятых в состав фонда дореволюционных их рукописях.

Потому не могло быть и речи, чтобы давать к тому Тынянова именной указатель: мы, трое комментаторов, рано и дружно поняли, что никак не будем облегчать редакторам задачу — пусть пересчитывают пальчиком. И действительно — это дало нам бесценную возможность снимать неугодное имя на