Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова

четырехлетней войне, погибшие надежды на послевоенное обновление («А горизонты с перспективами! А новизна народной роли!» — писал Пастернак об этих надеждах в 1943 году в поэме «Зарево», оставшейся незаконченной; «Давайте после драки / Помашем кулаками…» — писал девять лет спустя, еще при жизни Сталина, Б. Слуцкий о рухнувших надеждах), страхи осени 1946 года и ужас 1948–1952 годов — от убийства Михоэлса и расстрела еврейских литераторов и общественных деятелей до «дела врачей» и «ленинградского дела». В 1956 году сюда добавился «свежий» ужас от обнародования фактов массового террора — и надежда на то, что, раз сказана такая страшная правда о непогрешимом Сталине, обновление, не пришедшее после победы, неминуемо. Венгерские события осени того же года окатили надеявшихся ушатом холодной воды[695]. Спустя два года нобелевская история Пастернака с исключением известного и замечательного поэта из Союза писателей многих людей не робкого десятка заставила думать: «Всё! Началось!..» — и действовать соответственно (злосчастное выступление поэта-фронтовика Б. Слуцкого против Пастернака на писательском собрании, паника В. Шкловского).

Но мы хотели бы сначала попытаться понять позицию власти на разных этапах послесталинского времени и лишь затем — стратегию пишущих людей в разные годы.

Обсуждение доклада Хрущева в феврале 1956 года показывает смятение членов партийной верхушки (примерно пятнадцати человек, в руках которых была сосредоточена власть над огромной страной) — в том числе и в отношении того, чем же все они, руководители страны, были заняты при Сталине — во главе с ним:

«…т. Молотов. Нельзя в докладе не сказать, что Сталин великий продолжатель дела Ленина. <…> т. Сабуров. Если верны факты, разве это коммунизм? <…> т. Булганин. Партии сказать всю правду надо, что Сталин из себя представляет, линию занять надо такую, чтобы не быть дураками <…>не согласен, что великий продолжатель[696]. Можно и не говорить — „продолжатель“ и в докладе можно обойтись без этого. Не раздувать личность Сталина (в плакатах). т. Ворошилов. Партия должна знать правду, но преподнести, как жизнью диктуется. Период диктовался обстоятельствами. Но страну вели мы по пути Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина. Доля Сталина была? — Была. <…>. т. Молотов. <…> Правду восстановить. Правда и то, что под руководством Сталина победил социализм. <…> т. Хрущев. <…> В основном правильно высказывались. Надо решить в интересах партии. Сталин, преданный делу социализма, но все варварскими способами. Он партию уничтожил. Не марксист он. Все святое стер, что есть в человеке. Все своим капризам подчинял»[697].

Все это были люди, много лет прожившие в условиях массового террора (с частичным перерывом на войну — только частичным, поскольку не менее двух миллионов находились в лагерях, аресты продолжались, и сразу же после Победы конвейер заработал вновь на полную мощность). Никогда не зная, какая судьба их ждет назавтра, вряд ли они могли испытывать веру в светлое будущее. (Не будучи биографом Сталина, я не хочу и пытаться высказывать гипотезы относительно его собственного мировоззрения в 30-е — в начале 50-х).

Сейчас они могли хотя бы рассуждать вслух, не боясь (или не очень боясь) друг друга, на тему «если верны факты, какой же это коммунизм?».

Несмотря на эти законные, так сказать, сомнения, утопия оживала, хотя бы в некоторых головах и в первую очередь — в голове главного руководителя.

Н. Хрущев, видимо, уверился, что, вернувшись благодаря его личному почину к «ленинским нормам», страна придет к светлому будущему. «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», основа которого должна быть построена ровно через 20 лет, в начале 1980-х, — это партийное предсказание было придумано вряд ли для прикола (если позволить себе здесь сегодняшний вульгаризм), для ремейка «Чевенгура» и т. п.

Итак, утопия оживала:

а) в сознании главного человека власти,

б) но и в сознании многих рядовых сограждан, среди них и тех, кто на Колыме или в Воркуте дождался «восстановления справедливости».

Вряд ли, однако, смогла оживиться пропаганда, давно — во всяком случае, к началу 30-х годов[698] — утратившая свой главный смысл: завоевание умов некоей идеологией.

2

Сразу после смерти Сталина литератор В. Померанцев в статье «Об искренности в литературе», опубликованной в декабре 1953 года, поднимает первый в истории советского общества легальный, то есть вынесенный на страницы массового издания, бунт не только против советской литературы, но и против советского языка. «Ваш герой дарит своей дочери часики, потому что поднялся его жизненный уровень… в семье никогда не поднимается жизненный уровень, а улучшается жизнь». Он призывал добывать альтернативное слово — из живой речи, не захваченной речью публичной, которая пополнялась исключительно за счет новых текстов советского «руководства». Померанцев предлагал черпать литературное слово из повседневного разговора людей (а не «рабочего», «колхозницы» и «советского интеллигента»), а также из резерва забытых, вытесненных или вновь образуемых слов, давал примеры обновления стереотипных синтаксических формул — все это ради расподобления со стертым языком официоза. В. Померанцев обвиняет советских писателей, следующих за этим языком, такими словами: «Надо быть или легкомысленным, или нечестным, чтобы <…> когда в нас, читателях, возникает тоска или горечь <…>, — бить нас, беззащитных, пустыми бессочными фразами. Это жестокость бесталантливых людей»[699].

На Померанцева обрушилась официозная публицистика. Тогда в его защиту выступили (на страницах «Комсомольской правды», полемизируя, что соответствовало принятой иерархии, со статьями в «Литературной газете» и журнале «Знамя») аспиранты и студенты МГУ. Но нас сейчас интересует не сам этот эпизод борьбы официоза с только начинавшейся оттепелью, а то, что смысл позиции защитников должен был прочитываться поверх или вне того набора штампов и советизмов, на которых, в отличие от текста Померанцева, строилась их статья[700], — на другом языке, отличном от официозного, они в 1954 году не смогли бы его защищать.

Высшей точкой (и началом спада) оттепели стал ноябрь 1962 года с появлением в № 11 «Нового мира» (а затем и в многотиражной «Роман-газете») повести «Один день Ивана Денисовича». Журнал молниеносно исчез из газетных киосков — был раскуплен чуть ли не в один день[701]. В повести разворачивался целый мир, большинству населения страны неизвестный, поскольку даже вернувшиеся оттуда живыми в 1954–1956 годах, а тем более в 1946-м (отсидев в лагерях свою «десятку» и не получив добавки) далеко не всегда были настроены свидетельствовать и рассказывать. (Тем не менее их появление в советской жизни второй половины 50-х весьма влияло на общественный климат этих лет.) И описан он был непривычным для печати, не советским языком — таким, где и тени не могло быть «восстановления ленинских норм» и