Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова

книге Г. Демидова «Чудная планета»: эту задачу поставили перед собой в одно и то же время несколько людей, вышедших с многолетней каторги живыми: Домбровский, Солженицын, Шаламов, Демидов… Было и много и других. Просто эти четверо хорошо видны при взгляде на те годы сегодня, полвека спустя, — как мачтовый лес.

Мемуары о Гулаге стали создаваться после смерти Сталина десятками, а затем и сотнями авторов. Но задача Демидова и близких ему писателей была не только в том, чтоб оставить свидетельства, он хотел изменить литературу, разорвавшую связи с реальностью и не постеснявшуюся встать на службу человеконенавистническому режиму.

Общим для этих новых литераторов было то, что они уже не боялись ничего. Ради выполнения своей задачи они готовы были рисковать всем, в том числе жизнью.

В ноябре 1962 года, после печатания «Одного дня Ивана Денисовича», показалось, что брешь пробита и самиздатский поток можно будет направить в печать. В ближайшее же время стало ясно, что эта надежда не оправдалась. Но, попав на журнальные страницы, повесть Солженицына разом обесценила большую часть напечатанного и усилила стимул к созданию новой прозы.

После утопии: Как мы писали и публиковали в советской печати 60–80-х годов и как говорили об этом с властью

(Материалы к теме «Тоталитаризм в России XX века»)

…Остаток юности губя…

Анна Ахматова

Первая публикация: VADEMECUM. К 65-летию Лазаря Флейшмана. М., 2010

1

Важнейшим историческим событием в судьбе Советской России и ее колоний в XX веке стал факт сугубо антропологический — смерть Сталина.

Фразой зощенковского персонажа (нэпмана Горбушкина) — «Высшую меру я действительно с трудом переношу. Остальное как-нибудь с Божьей помощью» — можно описать существенный фактор эпохи оттепели: пистолет отвели от виска[686].

Сразу, почти одномоментно, изменились функционально письменные официальные тексты — еще прежде, чем они изменились лексически, содержательно. Главная перемена, которую невозможно было не почувствовать в первые же недели после этой смерти, заключалась в том, что было убрано дуло того самого пистолета, целившее между газетных строк. Исчез призрак приговора — себе или другим, который человек каждый день мог вычитать непосредственно на газетном листе — в советизмах, не имеющих никакого отношения к языку юриспруденции[687].

Гораздо большее значение, чем могут себе представить несовременники тех лет, имело исчезновение — в результате двух партийных съездов, XX и XXII, — самого слова Сталина из разнообразных текущих текстов. А оно присутствовало там при его жизни с неуклонностью восхода и заката.

«Сейчас, вероятно, трудно понять, — писал историк марксизма Б. Тартаковский в конце 1990-х годов, — какую огромную роль в раскрепощении сознания сыграл тот факт, что пресловутый „Краткий курс“ перестал быть священной книгой, а слово Сталина — истиной в последней инстанции. Конечно, это все были лишь первые, слабые ростки тех перемен, которые стали осуществляться спустя тридцать лет, но начало было положено. „Процесс пошёл“, и его не могли остановить никакие зигзаги, никакие очередные постановления, никакие нелепые и бессмысленные преследования диссидентов, процессы и высылки в брежневско-андроповские времена. В общественном сознании происходили необратимые перемены, пусть медленно, пусть непоследовательно»[688].

О том, как с трудом происходило не воскрешение, а некоторое оживление публичной устной и письменной речи в годы оттепели, нам приходилось писать[689], хотя пока еще недостаточно. Задача данной работы другая — продвинуться в поисках ответов на несколько вопросов, а именно:

1. В какой момент жизни советского общества после смерти Сталина выветрилась утопия из сознания тех, кто был властью?

2. Как, по каким направлениям осуществлялся в последующие годы контроль за печатью в области гуманитарного знания? К чему сводились (и сводились ли к чему-либо) цензурные (включая все ступени редакторства) требования?

3. Что мы, современники, считали частью печатного противостояния режиму?

Несомненно, что доклад Хрущева на XX съезде для одних похоронил советскую утопию, а для других — оживил[690].

И если для одних утопия кончилась в 18–19-летнем возрасте, в течение тех трех часов, когда в университетской аудитории слушали хрущевский доклад (предваренный словами члена партбюро факультета: «Обсуждению не подлежит!»)[691], то для многих взрослых людей вера в нее, то есть отсутствие ее оценки как утопии, сохранилась до очень позднего времени (для некоторых — до начала 90-х[692]).

Вот добросовестная фиксация умонастроения историков — весьма неглупых, но занятых изданием трудов Маркса — Энгельса (сотрудников Института марксизма-ленинизма — располагавшихся не в очень большом удалении от «руководства» страной) в первой половине 60-х — в начале 70-х годов:

«Мы возмущались и гонениями на художников, и „делом Пастернака“, и преследованием Бродского <…>, и процессами диссидентов, но не помню, чтобы кому-то в нашей среде приходило в голову делать какие-то серьезные обобщения. Сомнений в возможности — пусть в некое отдаленное время — смены капитализма новым, более передовым социалистическим общественным строем у меня тогда не возникало.<…> И хотя развитие событий усиливало из года в год критическое отношение к советской действительности, это как-то уживалось с сохранением уверенности в прогрессивности исторического развития.

Мне представляется, что никаких мыслей об утопичности этого взгляда у меня в то время еще не возникало. <…> реальные факты повседневной жизни я (да и не я один) склонен был оценивать как отход, а то и прямой отказ от основных принципов „учения основоположников“. Однако в нашей среде это не выходило за рамки дружеских бесед <…>». Чешские события вызывали глухое осуждение, но в тех же рамках; «вера в неизбежное, исторически обоснованное установление „настоящего“, с „человеческим лицом“ социалистического строя, социальной справедливости еще сохранялась. Слишком основательно укоренилось оно в головах нашего поколения (или, скажем, значительной его части). <…> До осознания кризиса самой системы и тем более ее обреченности было еще далеко. <…> Скорее, тогда — в 60-е —70-е годы — я (мы?) склонен был видеть в том, что говорилось в области идеологии, отход (а то и фактически, закамуфлированный циничными словесными штампами, отказ) от сути Марксова учения[693] как результат господства в соответствующих высших инстанциях догматиков-консерваторов. Вот заменить бы их людьми прогрессивными, и все пошло бы иначе. Хотелось бы, тогда, во всяком случае, на это надеяться»[694].

В настроении людей, писавших в 60-е годы, до нашего (я всегда употребляю это местоимение: раз не было многолюдных протестов, значит — мы дали совершить это от нашего имени) вступления в Прагу, слились в сложном сплаве разные мотивации и чувства.

Здесь были остатки гордости победителей в кровавой