Сто русских литераторов. Том первый - Виссарион Белинский

Виссарион Григорьевич Белинский

Сто русских литераторов. Том первый

Сто русских литераторов. Издание книгопродавца А. Смирдина… Том первый. Александров. Марлинский. Давыдов. Зотов. Кукольник. Полевой. Пушкин. Свиньин. Сенковский. Шаховской. Санкт-Петербург. 1839. В типографии Александра Смирдина. 830. (8).

Альманах в пятьдесят два печатных листа, в огромное in folio[1] или в небольшое in quarto;[2] альманах, роскошно напечатанный, вмещающий в себе четырнадцать статей знаменитейших русских писателей – от Пушкина до Зотова, с их портретами, с десятью картинками, превосходно нарисованными в России и превосходно выгравированными на стали в Лондоне, – альманах-чудо!..

Как он родился, где он родился?

Как? – не знаем; где? – в Париже. Там выдумана была книга «Ста одного»{1} – у нас память хороша, мы не забыли и, по старой привычке пользоваться чужим примером, решились издать книгу равно «Сто русских литераторов».

Зачем только сто? – Зачем не тысяча, не сто тысяч? – Статей негде взять? – Вздор! – таких статей, как «Приезд вице-губернатора» или «Александр Данилович Меньшиков»{2}, не оберешься – стоит только кликнуть клич. Авторов нет такого числа? – Пустое! – Рафаил Михайлович Зотов открывает собою бесконечную вереницу самородных гениев…{3} Помилуйте, кому не лестно видеть свой портрет, превосходно выгравированный на стали; видеть свою статью в книге рядом со статьею Пушкина?.. Да для одного этого иной поневоле сделается писателем… Вот другое дело – приятно ли Пушкину быть в подобном обществе?.. Да что на него смотреть – ведь жаловаться не будет!.. Десять томов этого альманаха намерен издать А. Ф. Смирдин: в каждом томе будут статьи десяти авторов, десять портретов и десять картинок. Первый том заключает в себе статьи писателей, поименованных в его заглавии. Первый… но мы устроим свой порядок, по которому первым бесспорно должен быть Пушкин, а не г. Сенковский с г. Зотовым…

«Каменный гость», посмертное сочинение Пушкина, драматическая поэма… Герой этой небольшой драмы – Дон Хуан, тот самый, который является героем в либретто знаменитой оперы Моцарта; но у Пушкина общего с этим либретто только имена действующих лиц – Дон Хуана, Донны Анны, Лепорелло, а идея целого создания, его расположение, ход, завязка и развязка, положения персонажей – все это у Пушкина свое, оригинальное{4}. Поэма помещена не более как на тридцати пяти страницах, и, несмотря на то, она есть целое, оконченное произведение творческого гения; художественная форма, вполне обнявшая бесконечную идею, положенную в ее основание; гигантское создание великого мастера, творческая рука которого, на этих бедных тридцати пяти страничках, умела исчерпать великую идею, всю до малейшего оттенка… Просим не принимать наших слов за суждение: нет, они не суждение, они – звуки, восклицания, междометия… Суждение требует спокойствия – не того пошлого рассудочного спокойствия, источник которого есть мелкость и холодность души, недоступной для сильных и глубоких впечатлений, – нет, того спокойствия, которое дастся полным удовлетворением изящным произведением, полным восприятием его в себя, полным погружением в таинство его организации… Чтобы оценить вполне великое создание искусства, разоблачить перед читателем тайны его красоты, сделать прозрачною для глаз его форму, чтобы сквозь нее он мог подсмотреть в нем великое таинство присутствия вечного духа жизни, ощутить его благоуханное веяние, – для этого требуется много, слишком много, по крайней мере гораздо больше, нежели сколько можем мы сделать… Торжественно отказываемся от подобного подвига и признаем свое бессилие для его совершения… Но для нас оставалось бы еще неизреченное блаженство передать читателю наше личное, субъективное впечатление, пересказать ему, как потрясались, одна за другою, все струны души нашей; как дух наш то замирал и изнемогал под тяжестию невыносимого восторга, то мощно восставал и овладевал своим восторгом, когда перед ним разверзалось на минуты царство бесконечного… Но мы не можем сделать этого… Мы увидели даль без границ, глубь без дна, – и с трепетом отступили назад… Да, мы еще только изумлены, приятно испуганы и потому не в силах даже себе отдать отчет в собственных ощущениях… Что так поразило нас? – Мы не знаем этого, но только предчувствуем это, – и от этого предчувствия дыхание занимается в груди нашей, и на глазах дрожат слезы трепетного восторга… Пушкин, Пушкин!.. И тебя видели мы… Неужели тебя?.. Великий, неужели безвременная смерть твоя непременно нужна была для того, чтобы мы разгадали, кто был ты?..

«Одна глава из неоконченного романа» сильно разманивает любопытство читателя только одним намеком на характер героини… Впрочем, целого она не представляет, а как отрывок – слишком мала и потому только при имени Пушкина может иметь особенную цену{5}.

«Дурочка», повесть г. Полевого, напомнила нам прежнего Полевого…{6} Это не художественное создание, но сколько в ней души, чувства, какая прекрасная мысль лежит в ее основании!.. Как жаль, что эта прекрасная, благоухающая ароматом чувства и мысли повесть испорчена растянутостию и, местами, субъективными мыслями автора. Первая же страница начинается давно ужо известными и давно уже всем надоевшими разглагольствованиями о тщете гадкого металла, называемого золотом. К чему это? – «всякому, даже и не бывавшему в семинарии»{7} известно, что золото – металл благородный, а деньги, которые из него делаются, – вещь очень хорошая и полезная. Не серебро, а сребролюбие гадко. Потом, к чему это презрение к благам земным, простирающееся до оскорбления при одной мысли об обеде? – На станции героя повести человек спрашивает – не угодно ли ему покушать, а он сердится, говоря, что кто влюблен, тот унизил бы себя даже и легким завтраком, не только обедом. Вся эта идеальность устарела и страх как надоела… Впрочем, может быть, все это у почтенного автора не без особенной цели. Дело вот в чем: герой повести – молодой человек, не без глубокости в душе, но с фальшивыми понятиями о жизни, что-то недоконченное, не сформировавшееся. Он воспитывался вместе с девочкою, и, еще будучи детьми, они поклялись друг другу в «верности до гроба». Любовь этого молодого человека испаряется в пустозвонных фразах, потому что сама любовь его есть не что иное, как пустозвонная фраза, идеальная претензия. Он беден – и ему отказали. После этого он стал богат, и случай познакомил его с прекрасным явлением женственного мира: откровение таинства жизни предстало ему в прекрасном, поэтическом образе женщины. В семействе перчаточника-немца встретил он это существо, родное себе, эту половину души своей. С малолетства прозванная злою мачехою дурочкою, она – душа глубокая и поэтическая, сердце любящее и страстное – на всю жизнь осталась в кругу этих глупых умников с прозвищем дурочки и почти сама верила, что она дурочка. Молодой человек разгадал ее – они полюбили друг друга. Но он был так призрачен, прекраснодушен, так помешан на идеальных фразах, что, любя истинно Дурочку, не переставал вздыхать и пышно разглагольствовать о Полине. Ощутивши в себе истинное чувство, он не поверил ему и принес его в жертву пошлому фразерству своего детства. Дурочка была оставлена – он женится на Полине, которая сыграла с ним одну из тех комедий, которые так легко играть хитрым и ловким женщинам с идеальными шутами. Скоро увидел он, что, вместо женщины, женился на восковой статуе без души и сердца… Равнодушный и апатический, едет он с женою в дом одной графини – и в гувернантке хозяйки дома узнает – Дурочку. Истинное чувство снова вспыхнуло, но уже поздно… Дурочка скрылась. Из конца повести, растянутого и дурно слаженного, мы узнаём, что она утопилась, и узнаём это очень отчетливо, потому что почтенный автор не хотел ничего оставить на догадку своих читателей, а рассказал им все с болтливою отчетливостию чувствительных романистов прошлого века… Несмотря на то, повесть произвела на нас глубокое впечатление. Основная мысль ее так проста и так верна; многие подробности изложены с увлекательною живописностию; везде проглядывает теплое чувство…

Вторая статья г. Полевого – «О бумагах и заметках, оставшихся по кончине Петра Великого, в его собственном кабинете» – отличается высоким интересом содержания, одушевленностию и мастерством изложения.

Кстати, тут же укажем и на прекрасную статью Дениса Васильевича Давыдова «Тильзит в 1807 году». Это отрывок из военных записок знаменитого воина-литератора. Излишне было бы распространяться о высоком достоинстве ее содержания и изложения.

По части романическо-повествовательной замечателен еще «Серный ключ» г. Александрова (Девицы-кавалериста){8}.