Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова

народов СССР, так как была посвящена весьма интересному русскому писателю, но дагестанцу-лакцу по происхождению, а то, что у Метченко мне не защититься, я поняла еще на 4-м курсе), в котором было 358 страниц про советскую литературу (тогда еще не ввели лимит объема) без этого самого слова, он, к счастью, не упоминал.

Я долго ломала голову, как написать так, чтоб не презирать себя. Наконец сочинила такую фразу (одну): «В 30-е годы советская литература, прочно вставшая на путь социалистического реализма, представляла собой тем не менее довольно сложную картину». Метченко подписал; оппоненты, читавшие, в отличие от него, диссертацию, промолчали; я защитилась; ВАК утвердил.

Этот удавшийся эксперимент очень помогал мне в дальнейшем.

* * *

Сразу после конца советской власти рассудительный Фазиль Искандер неторопливо пояснял:

— Предположим, в вашей жизни так получилось, что вы должны все время находиться в одной камере с сумасшедшим. Он вообще-то буйный — и есть только один способ держать его в более или менее безопасном состоянии: это играть с ним в шахматы. И вот вы все время с ним играете. Но тут есть своя тонкость. Если он проигрывает — он впадает в буйство. То есть надо, чтоб он выигрывал. Но в то же время нельзя, чтоб он заметил, что вы ему поддаетесь, — от этого он тоже впадает в буйство. И вы все время должны балансировать на этой тонкой грани. И вот наступает момент вашего освобождения. Вы выходите из камеры… Теперь скажите: нужен кому-нибудь этот ваш опыт игры в шахматы с сумасшедшим?

Ответ на этот вопрос я оставляю на усмотрение читателей данной статьи.

Время выбора: Андрей Синявский и Абрам Терц в литературно-общественном процессе 1960-х годов

Первая публикация: VADEMECUM. К 65-летию Лазаря Флейшмана. М., 2010

1

В то самое время, когда Пастернак без внутренних колебаний, как можно судить по обильным эпистолярным и мемуарным материалам, напечатанным за несколько десятилетий, отправил роман за границу, показав свое отношение к разделению мировой культуры, Абрам Терц в безымянной статье «Что такое социалистический реализм?» пишет, что литература пошла на убыль: «…топчется на одном месте. <…> Тот, кто сбивается в сторону излишнего правдоподобия, „реализма“, терпит фиаско…»[731] Последними словами Синявский будто предрешает будущий успех — и именно печатный успех — «Мастера и Маргариты».

Новый литературный период суждено было открыть и обозначить человеку иного, более позднего поколения. Обозначить же его можно было не в самиздате, а только в печатном поле литературного процесса.

Это было известно всем, хотя и не обсуждалось.

И в 1962 году новый цикл был открыт повестью «Один день Ивана Денисовича», ставшей первым и важнейшим его знаком. Вторым — совершенно недостаточно замеченным — был роман Домбровского «Хранитель древностей» (1964). Третьим — печатание «Мастера и Маргариты» (1966–1967). Примечательно или любопытно: роман Булгакова нагнал время — обозначив в 1940 году конец первого цикла, он помог в 1966–1967-м открыть новый цикл тем, что закрепил его.

Вернемся к «Доктору Живаго».

Публикация романа за границей стала событием для всего мира и скандалом и гадким мифом для своей страны. И никогда уже, к сожалению, не стала событием для России. К сожалению. К тому времени, когда он появился в отечественной печати (начало 1988 года), литературные события уже иссякали — именно как события. Событиями становились другие вещи[732].

Борис Рунин писал, что исключение Пастернака было актом «не сталинского, а хрущевского стиля руководства. Даже в то время оно воспринималось уже не столько как злодейство, сколько как дремучее невежество. Это был защитный рефлекс дикаря, столкнувшегося с рафинированной заоблачной культурой», тогда как Сталин, губя, все-таки «более или менее представлял себе, с кем и с чем имеет дело»[733].

Изгнание Пастернака должно было завершить его замену в литературе, обозначенную еще в середине 30-х поэзией Симонова.

Литература должна была стать окончательно дикарской. Должна была… но не смогла. В том-то и дело, что столкнулись два движения: одно направлялось вектором социума, с середины 30-х годов цементировавшего превращение литературы в книжки для неполноценных подростков, другое — вектором литературной эволюции, уже пробивавшей во второй половине 30-х путь в новый цикл — появилась новая поэзия даже в печати.

Исключение Пастернака было одним из проявлений, турбулентности — разные событийные потоки двигались по разным «этажам».

Вторым по хронологии событием тех лет после публикации романа «Доктор Живаго» за границей было печатание повести Солженицына — внутри границ. Оно стало событием сначала для России — тем более сильным, что последовало всего через два года после смерти того, кому не дали вступить со своим романом на отечественное поле, и через три года после страшного скандала с ним.

Третьим событием стал процесс Синявского — Даниэля, связанный с рождением явления тамиздата. К тому времени, напомню, самиздат уже примерно десять лет как был, а тамиздата не было.

Четвертым, не менее, если не более сильным, чем печатание повести Солженицына, событием для читающей России стало печатание романа Булгакова. Его сочинение — в противовес Пастернаку — предстало перед миром тотчас же после отечественной публикации и экстраординарным образом в более полном, чем в России, виде![734]

Напомним сначала случившееся с романом Пастернака и им самим откомментированное.

В письме в Союз писателей осенью 1958 года Пастернак обращает внимание властей (в которые включены были и власти писательские) на сдвиг, произошедший под давлением нового времени, зафиксированный действиями самой власти и ею скорее всего не осознанный: «Теперь огромным газетным тиражом напечатаны исключительно одни неприемлемые его места, препятствовавшие его изданию и которые я соглашался выпустить, и ничего, кроме грозящих мне лично бедствий, не произошло. Отчего же нельзя было его напечатать три года тому назад, с соответствующими изъятиями?»[735]

Итак, создан первый прецедент — печатание «огромным газетным тиражом» заведомо нецензурных — и, во всяком случае, не цензурованных — фрагментов литературного произведения! И — «ничего не произошло». Смысл цензуры оказался под вопросом. Пастернак с обостренной страданиями этих дней зоркостью подметил новацию.

И власти, которая не держалась за принципы, это пошло на пользу, вернее, на потребу — она цинично отдала купированные ею в отечестве фрагменты текста Булгакова тому же самому Западу, печатание которым некупированного романа стоило Пастернаку жизни. Эти фрагменты спокойно пересекли границу и попали в распоряжение зарубежного издателя, но — если бы русская зарубежная печать вздумала слушаться наше начальство — не зарубежного русского читателя! Купюры были проданы только тем издательствам, где роман