Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поэтическое переживание нового мира, пришедшего с Лениным, выражено поэтами еще при его жизни. «Мы знаем, что всякая героизация противоречит миросозерцанию Ленина; все мы учили, что земля движется по орбите, но это не мешает нам однако восхищаться восходом солнца утром, закатом его вечером, восторгаться им, когда оно стоит на небе в полдень.
Пройдут поколения, и они будут также восхищаться восходом солнца, также будут изучать и восхищаться образом тов. Ленина»[743]. Осторожно, стремясь не изменить своему «научно-поэтическому», рационалистическому подходу, Брюсов вводит Ленина в сонм светил — вернее, ставит рядом с главным светилом и помещает его в вечности. Но это скорее уж неоязыческое, чем квазихристианское отношение к Ленину.
В том же 1920 году О. Мандельштам в стихотворении «Где ночь бросает якоря» говорит о «революции в евангельских символах»[744]:
Сухие листья октября,
Глухие вскормленники мрака,
Куда летите вы? Зачем
От древа жизни вы отпали?
Вам чужд и странен Вифлеем
И яслей вы не увидали.
«Вместо более или менее отдаленных аллюзий здесь выдвинуто прямое уподобление революции рождению Христа <…> Мандельштамовское уподобление вполне сравнимо с появлением Христа во главе красногвардейцев в поэме Блока»[745]. Упрек «Вам чужд и странен Вифлеем» по адресу заведомых атеистов был бы бессодержателен и приобретает смысл, будучи адресован тем, кого автор считает плохими христианами.
Таким образом, поэт как бы видит христианство продолжающимся, но в иных формах, после «нового» Рождества.
Сразу после смерти Ленина уподобление революции рождению Христа персонифицируется в его личности. Разница в том, что поэты очень быстро стали подчеркивать неузнанность рождения нового мессии, даже для его семьи:
Жизнь не вставала на колени.
Был просто день. Один из дней.
И в этот день рожден был Ленин.
Рожден, как каждый из людей.
Не знал отец, и мать не знала.
Не знал никто — и знать не мог,
Что именинницею стала земля…
(А. Безыменский. Лениндень. 1924)[746];
…в глуши Симбирска
родился обыкновенный мальчик — Ленин.
(В. Маяковский. Владимир Ильич Ленин. 1924)
Впрочем, у Маяковского сама непреложность факта рождения Ленина как закономерного следствия из всего исторического развития человечества «по всему по этому» сближает рождение Ленина с великим событием Рождества.
Стало уже общим местом понимание того бесспорного факта, что, заботясь в первые же траурные дни о посмертном обожествлении Ленина, Сталин готовил, так сказать, нечто аналогичное фамильному склепу для самого себя, только в отличие от склепа он оборудовал некое «святилище», пригодное для его собственного прижизненного обожествления[747]. Одним из первых шагов стало решение (принятое ЦИК Союза ССР через три дня после смерти Ленина) о сооружении «склепа» на Красной площади; исследователи отмечают «символическое использование формы (куб и пирамида как символы вечности) при строительстве Мавзолея»[748].
К тому времени, когда на Красной площади размещали сначала временное, а затем решением высшей власти должное считаться вечным (и просуществовавшее под знаком вечности вплоть до 1988–1989-го) пристанище тела Ленина, эта площадь сама вошла в символику «нового», сменяющего христианский и использующего глубинные его пласты, мира.
Это выражалось в первую очередь в том, что изменилось ее название — хотя в нем не поменялось ни одной буквы.
2
Примечательно нижеследующее.
В 1910 году было принято решение изменить государственные цвета флага России на красный и белый (чтобы отличить его от трехцветных флагов Франции и Голландии, исключив синий цвет как не характерный для русских). Оно не было проведено в жизнь из-за Первой мировой войны и революции[749]. И именно эти два цвета неосуществившегося общего флага нации стали символами двух ее противоборствующих станов в Гражданской войне 1918–1920 годов.
Наименование «красные», выпавшее большевикам, оказалось почти столь же удачным, как само название «большевики»[750] (мы считаем излишним обсуждение нерешаемого, в сущности, вопроса о том, чего тут было больше — мощного политического инстинкта или огромной исторической удачи).
Если в рыцарско-дворянской символике средневековой Европы с этим цветом связывались война, храбрость, а в геральдике — храбрость, права, сила, мужество, любовь[751], то для низших классов России было живо памятным, сохранялось в фольклоре старое значение слова «красный» — красивый, лучший, главный, основной: красная девица, красное солнышко, красный угол в избе, красное крыльцо, красный день. Именно на это старое значение накладывалось теперь позднейшее (но тоже имеющее давние, хотя и не коренные русские, истоки), не стирая при этом из народной языковой памяти значение первоначальное, а сложно соединившись с ним.
Красный цвет в восточных странах еще с VIII века применялся в качестве символа борьбы против притеснителей. В Европе он стал символом народного восстания против монархии с 1789 года; это его значение укреплялось во время восстаний во Франции и Германии XIX в.; с 1871 года — с Парижской Коммуны — оно дополнилось значениями международного и пролетарского движения; так его воспринимали русские социал-демократы, сделавшие в 1898 году красное знамя своим партийным знаменем[752].
Красный цвет после февраля, но еще более — после октября 1917 г. стал заливать все символико-государственное пространство России, попутно заменяя, как уже говорилось, старое значение слова «красный» в устойчивых словосочетаниях-названиях на новое, основанное сразу и на цвете, и на политическом смысле; «красный угол» стал «красным уголком». Но ранее всего преобразилась Красная площадь. 10 ноября 1917 года на ней прошли торжественные похороны погибших на стороне большевиков в дни октябрьских боев в Москве — по решению, как принято было это описывать в советское время, революционных рабочих и солдат. «Похороны павших в борьбе за Советскую власть превратились в грандиозную демонстрацию. В этот день в Москве были закрыты все магазины, не ходили трамваи. С рассветом из всех районов города к Красной площади двинулись траурные процессии, во главе которых шли знаменосцы. Так, в течение одного дня „изменилось“ само общественное содержание Красной площади. Она стала Красной уже в ином, пролетарском значении этого слова. Оставаясь исторической, общенациональной, Красная площадь с этого дня превратилась и в революционную святыню»[753].
Лучше любого комментария передает произошедшие в первые же послеоктябрьские годы социально-речевые изменения, связанные с прилагательным «красный», стихотворение Н. Асеева «Кумач»[754]; вот несколько строф и строк из него:
