М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников - Максим Гиллельсон

отвечал очень хладнокровно. «Это лошадь, ваше высоко­

благородие!» — «Да что ты с ней сделал, Сердюк, с этой

лошадью?» — «Да что же, ваше высокоблагородие,

с ней сделается? Она себе корм ест, пьет, никто ее не

трогает; помилуйте, что с ней сделается?»

Оказывается, что Сердюк целый год лошадь не

чистил и не выводил из денника, так что она совершенно

одичала и обросла.

Пробыв в Москве несколько месяцев, Лермонтов

уехал на Кавказ, и я более его никогда не видел.

Позже, когда я был в Пятигорске, где лечился от раны,

полученной мною в Даргинскую экспедицию 1845 года,

я почел нравственным долгом посетить на Машуке то

место, где происходила дуэль и где был убит незабвен­

ный наш гениальный поэт. Какой величественный вид

с этого места на широкую долину, окружающую Пяти­

горск, на величавый Эльбрус, покрытый вечными снега­

ми, и на цепь Кавказских гор!.. Эта чудная картина,

мне показалось, была в соответствии с гением и талан­

том покойного поэта, который так любил Кавказ.

«Нет! Не так желалось тебе умереть, милый наш

Л е р м о н т о в » , — думал я, сидя под зеленым дубом, на

том самом месте, где он простился с жизнью.

Но не тем холодным сном могилы...

Впоследствии, сблизившись с Лермонтовым, я убе­

дился, что изощрять свой ум в насмешках и остротах

постоянно над намеченной им в обществе жертвой

составляло одну из резких особенностей его характера.

Я помню, что раз я застал у него одного гвардейского

толстого кирасирского полковника З. 3, служившего в то

время жертвой всех его сарказмов, и хотя я не мог

не смеяться от души остроумию и неистощимому запасу

юмора нашего поэта, но не мог также в душе не состра­

дать его жертве и не удивляться ее долготерпению.

Он мне сам рассказывал, например, как во время

лагеря, лежа на постели в своей палатке, он, скуки

ради, кликал к себе своего денщика и начинал его драз­

нить. «Презабавный б ы л , — говорил о н , — мой денщик

малоросс Сердюк. Бывало, позову его и спрашиваю:

376

«Ну, что, Сердюк, скажи мне, что ты больше всего на

свете любишь?» Сердюк, зная, что должны начаться над

ним обыкновенные насмешки, сначала почтительно

пробовал уговаривать барина не начинать вновь еже­

дневных над ним испытаний, говоря: «Ну, що, ваше

благородие... оставьте, ваше благородие... я ничого не

люблю...» Но Лермонтов продолжал: «Ну, что, Сердюк,

отчего ты не хочешь сказать?» — «Да не помню, ваше

благородие». Но Лермонтов не унимался: «Скажи, го­

ворит, что тебе стоит? Я у тебя спрашиваю, что ты

больше всего на свете любишь?» Сердюк все отгова­

ривался незнанием. Лермонтов продолжал его пилить,

и наконец, через четверть часа, Сердюк, убедившись,

что от барина своего никак не отделается, добродушно

делал признание: «Ну, що, ваше благородие, говорил

он, ну, пожалуй, мед, ваше благородие». Но и после

этого признания Лермонтов от него не отставал. « Н е т , —

говорил о н , — ты, Сердюк, хорошенько подумай: неуже­

ли ты в самом деле мед всего больше на свете любишь?»

Лермонтов начинал снова докучливые вопросы и на

разные лады. Это опять продолжалось четверть часа,

если не более, и, наконец, когда истощался весь за­

пас хладнокровия и терпения у бедного Сердюка, на

последний вопрос Лермонтова о том, чтобы Сердюк

подумал хорошенько, не любит ли он что-нибудь

другое на свете лучше меда, Сердюк с криком выбе­

гал из палатки, говоря: «Терпеть его не могу, ваше

благородие!..»

Вообще Лермонтов был преприятный собеседник

и неподражаемо рассказывал анекдоты.

Среди множества сохранившихся в моей памяти

анекдотов, слышанных мною от него, хотя и очень

затруднителен будет выбор, но я не могу лишить себя

удовольствия упомянуть здесь хотя о некоторых, по­

падающихся мне случайно более свежими в эту минуту

на память. Ведь в сущности всякая мелочь, которая

касается такого любимого всеми поэта, каким был Лер­

монтов, дорога, а мне несомненно больше других, пото­

му что я его лично хорошо знал и что для меня память

о нем связана с воспоминаниями о моей молодости...

Вообще в холостой компании Лермонтов особенно

оживлялся и любил рассказы, перерывая очень часто

самый серьезный разговор какой-нибудь шуткой, а не­

редко и нецензурными анекдотами, о которых я не буду

говорить, хотя они были остроумны и смешны донельзя.

377

Так, как-то раз, среди серьезной беседы об искус­

стве и поэзии, Лермонтов стал комично рассказывать

что-то о неизданных поэтах и об их сношениях с изда­

телями и книгопродавцами. «А вот ч т о , — сказал Лер­

м о н т о в , — говорил мне приказчик одного книгопродавца,

мальчик лет шестнадцати. «Приходит на днях в лавку

какой-то господин (хозяина не было), обращается ко

мне и спрашивает: «Что, говорит, стихотворения мои

проданы?» (Тут я его узнал, говорит мальчик, он к нам

уже месяцев шесть ходит). «Никак н е т , — отвечаю

е м у , — еще не п р о д а н ы » . — « К а к , — говорит о н , — не про­

даны? Отчего не проданы? В ы , — г о в о р и т , — все мошен­

ничаете!» Подошел ко мне, да б а ц , — говорит м а л ь ч и к , —

мне в ухо!.. Вот тебе раз, думаю себе, что из этого бу­

дет? « О т ч е г о , — г о в о р и т , — не проданы?» Я говорю:

«Никто не с п р а ш и в а л » . — « К а к , — г о в о р и т , — никто не

спрашивал?» Б а ц , — г о в о р и т , — мне в другое ухо! Я ду­

маю себе, что из этого будет? « Г д е , — г о в о р и т , — мои

стихотворения? П о д а й , — г о в о р и т , — мне их все сюда!»

А сам ругается. « В ы , — г о в о р и т , — все кровопийцы!»

Я побежал, принес связку его сочинений. Думаю себе:

«Господи, что из этого будет?» Господин подошел ко

мне. «Все ли о н и , — г о в о р и т , — тут?» Я говорю: «Изволь­

те видеть, как были связаны, так и есть!» Он тут схватил

меня за волосы и начал таскать по лавке; таскал, таскал,

да как бросит, плюнул и ушел! « Т а к , — говорит маль­

ч и к , — я ничего и не дождался от него! Т а к о й , — гово­

р и т , — чудак этот господин стихотворец! Я и фамилии

его не упомню».

A. H. ВУЛЬФ

ИЗ ДНЕВНИКА

Преждевременная смерть в прошлом году Лермон­

това, еще одного первоклассного таланта, который

вырос у нас не по дням, а по часам, в два или три года