М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников - Максим Гиллельсон

выстрел во второй раз похитил у России драгоценную

363

жизнь, составлявшую национальную гордость. Но что

было всего ужаснее, в этот раз удар последовал от дру­

жеской руки.

Прибыв на Кавказ, в ожидании экспедиции, Лер­

монтов поехал на воды в Пятигорск. Там он встретился

с одним из своих приятелей, который с давних пор бы­

вал жертвой его шуток и мистификаций. Он принялся

за старое, и в течение нескольких недель Мартынов

был мишенью всех безумных выдумок поэта. Однажды,

увидев на Мартынове кинжал, а может быть, и два, по

черкесской моде, что вовсе не шло к кавалергардскому

мундиру, Лермонтов в присутствии дам подошел к нему

и, смеясь, закричал:

— Ах! Как ты хорош, Мартынов! Ты похож на двух

горцев!

Эта шутка переполнила чашу; последовал вызов,

и на следующее утро два приятеля дрались на дуэли.

Напрасно секунданты пытались примирить противни­

ков; от судьбы было не уйти. Лермонтов не хотел верить,

что он будет драться с Мартыновым.

— Возможно л и , — сказал он секундантам, когда

они передавали ему заряженный п и с т о л е т , — чтобы

я в него целил?

Целил ли он? Или не целил? Но известно только то,

что раздалось два выстрела и что пуля противника

смертельно поразила Лермонтова.

Таким образом окончил жизнь в двадцать восемь

лет, и тою же смертью, поэт, который один мог облег­

чить утрату, понесенную нами со смертью Пушкина.

Странная вещь! Дантес и Мартынов оба служили

в кавалергардском полку.

ФР. БОДЕНШТЕДТ

ИЗ ПОСЛЕСЛОВИЯ К ПЕРЕВОДУ

СТИХОТВОРЕНИЙ ЛЕРМОНТОВА

Немногие поэты сумели, подобно Лермонтову, остать­

ся во всех обстоятельствах жизни верными искусству

и самим себе. Выросший среди общества, где лицемерие

и ложь считаются признаками хорошего тона, Лермон­

тов до последнего вздоха остался чужд всякой лжи

и притворства. Несмотря на то что он много потерпел

от ложных друзей, а тревожная кочевая жизнь не раз

вырывала его из объятий истинной дружбы, он оставал­

ся неизменно верен своим друзьям и в счастии, и в не­

счастии; но зато был непримирим в ненависти. А он

имел право ненавидеть, имел его более, нежели кто-

либо! <...>

Постоянные неудачи в жизни производят совершенно

различное действие на твердые и слабые характеры,

так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат 1. Характер

Лермонтова был самого крепкого закала, и чем гроз­

нее падали на него удары судьбы, тем более становился

он твердым. Он не мог противостоять преследовавшей

его судьбе, но в то же время не хотел ей покориться.

Он был слишком слаб, чтобы одолеть ее; но и слишком

горд, чтобы позволить одолеть себя.

Вот причина того пылкого негодования, того бурного

беспокойства во многих стихотворениях его, в которых

отражаются — как в кипящем под грозою море, при

свете м о л н и й , — и небо и земля.

Вот причина также и его раздражительности,

и желчи, которыми он в своей жизни часто отталкивал

от себя лучших друзей и давал повод к дуэлям. Первая

из этих дуэлей привела его к долгому заточению 2, а по-

365

следняя — к преждевременной смерти (умер 15/27 июля

1841).

Не берусь решить, что именно подало повод к этой

последней дуэли; неосторожные ли остроты и шутки

Лермонтова, как говорят некоторые, вызвали ее, или,

как утверждают другие, то, что противник его г. Мар­

тынов принял на свой счет некоторые намеки в романе

«Герой нашего времени» и оскорбился ими, как касав­

шимися притом и его семейства 3. В этом последнем

смысле слышал я эту историю от секунданта Лермонто­

ва, г. Глебова, который и закрыл глаза своему убитому

другу.

Очень вероятно, что Лермонтов, обрисовавший себя

немножко яркими красками в главном герое этого рома­

на, списал с натуры и других действующих лиц, так что

прототипам их не трудно было узнать себя. <...>

Чтобы дать хоть слабое понятие о том впечатлении,

какое производила личность Лермонтова, я хочу рас­

сказать о моих первых встречах с ним, насколько они

сохранились у меня в памяти. К сожалению, мне редко

удавалось вести правильный дневник во время моего

пребывания в России; не удавалось, во-первых, потому,

что я пишу кропотливо и тяжело, и мне нужно не мало

досуга для собрания воедино впечатлений; во-вторых,

потому, что моя — может быть, излишняя — осторож­

ность оставляла в моей записной книжке лишь самую

слабую помощь моей памяти, только имена и числа.

Зимой 1840—1841 года в Москве, незадолго до по­

следнего отъезда Лермонтова на Кавказ, в один па­

смурный воскресный или праздничный день мне случи­

лось обедать с Павлом Олсуфьевым 4, очень умным

молодым человеком, во французском ресторане, кото­

рый в то время усердно посещала знатная московская

молодежь.

Во время обеда к нам присоединилось еще несколько

знакомых и, между прочим, один молодой князь замеча­

тельно красивой наружности и довольно ограниченного

ума 5, но большой добряк. Он добродушно сносил все

остроты, которые другие отпускали на его счет.

Легкая шутливость, искрящееся остроумие, быстрая

смена противоположных предметов в р а з г о в о р е , — одним

словом, французский esprit * также свойственен знатным

русским, как и французский язык.

* остроумие ( фр.) .

366

Мы пили уже шампанское. Снежная пена лилась

через край бокалов, и через край пенились из уст моих

собеседников то плоские, то меткие остроты. В то время

мне не исполнилось еще двадцати двух лет, я был тол­

стощеким юнцом, довольно неловким и сентименталь­

ным, и больше слушал, чем участвовал в разговоре,

и, вероятно, казался несколько странным среди этой

блестящей, уже порядочно пожившей молодежи.

«А, Михаил Юрьевич!» — вдруг вскричали двое-трое

из моих собеседников при виде только что вошедшего

молодого офицера, который слегка потрепал по плечу

Олсуфьева, приветствовал молодого князя словами:

«Ну, как поживаешь, у м н и к ! » , — а остальное общество

коротким: «Здравствуйте!» У вошедшего была гордая,

непринужденная осанка, средний рост и необычайная

гибкость движений. Вынимая при входе носовой платок,