День цветения - Ярослава Кузнецова

Ребята, мы с вами облазили все Мерлутские земли, мы каждый кустик в лесу знали, ребята, это же я, Рел…

Да что же это, боги, нет, так не бывает, где вы, родные, я же помню, я всех вас помню, почему я не слышу и не вижу вас?!.

Отец!

Дядя!

Дагварен!

Гатвар…

Хоть кто-нибудь!!!

Услышьте меня, придите, дайте увидеть вас…

Пожалуйста…

Сунул руку в огонь, угольки под ладонью… рассыпались пеплом… ни жара, ни боли… ничего… пусто… во рту пересохло… и там, внутри, слева… жертва моя никому не нужна, никому… не придет… никто не придет… они не хотят разговаривать со мной… они останутся Неуспокоенными… но не придут… Слово сказано, Камень слышал… дерево за дерево… Клятва не выполнена… клятвопреступник?.. Почему… за что… родные…

Клятвопреступник… Без Лица…

Стуро Иргиаро по прозвищу Мотылек

По натянутому пергаменту — мокрой губкой. Губку отжать — и еще раз, подбирая лишнюю воду, оставляя поверхность бумаги равномерно влажной. Палочку с тряпичным тампоном — в краску.

И — длинная бархатисто-черная линия, на глазах расплывающаяся, поростающая бархатисто-серым мхом. Змеиная головка, лебединая шея, кошачья, чуть покатая спина. И живот, и лапы, и хвост — легкий, почти небрежный росчерк, осмоленный хлыст, брошеный на снег.

Коробку с красками и кисти я оставил на сосне (сумку разыскал в кустах и вернул на место — она нам еще пригодится). Здесь, в руинах, никаких приспособлений для рисования у меня не осталось. Только несколько листов пергамента, планшет (я решил не тащить их в Каорен), да горсточка копоти, которую я наскреб со светильника и замешал на меду. Только черная краска да вода. Вместо кистей — палочки, обмотанные тканью и птичьи перья. Ничего, глупый аблис, в родном Тлашете ты и до этого додуматься не мог.

Чуть подсохло — и по второму разу. Более определенно, более четко — и более контрастно. Рефлекс, тень, полутон. Блик — белая бумага, потом еще немножко промоем… Маукабра-Йерр, черная, сверкающая, стеклисто отражающая боками ледяной зимний свет выходила навстречу мне со снежной равнины листа. Теперь — перышком прорисовать мелкие складочки драконьей кожи, длинные веки, ноздри, сухую улыбку чуть разомкнутой пасти…

Слабый шум присутствия. Тихий расширяющийся отзвук, перерастающий в полнозвучный аккорд. Он здесь! Вернулся. Тот, Кто Вернется — вернулся.

Перо затряслось в пальцах. Сорвалась клякса, наискось перечеркнув рисунок. Я зажмурился. Он здесь. Опять.

Я уже не раз слышал это — удовлетворение, радость, ожидание встречи. "Здравствуйте, родные. Это я.".

Чью кровь он принес на этот раз? Кого-то из братьев Альсы? Маленького Человека?

Я хотел предупредить, я старался как мог, ты же знаешь, мальчик! Я даже надпись на снегу оставил, почему же вы не побереглись? Вас так много в Треверргаре, вооруженных, умеющих убивать, храбрых, сильных, опытных… почему же вы ничего не в силах сделать против одного-единственного колдуна?

Он не один. Да, конечно, не один. Ты, черная, красивая, златоглазая… уходи, убирайся отсюда! Видеть тебя не могу!

Я ударил ее без замаха, точно в грудь. Звонко треснув, лопнул натянутый пергамент, звездой распахнулась пустота. Костяшки пальцев облепила черная пыльца.

Что мне делать с этим, Ирги? Что? Опять перебегать ему дорогу? Опять сражаться с тем, кто заведомо сильнее? Да я знаю, Ирги, я мужчина, и незачем десять раз повторять… но что у них там, в Треверргаре, мужчин не найдется?

Я выскочил из комнатенки, даже не прикрыв дверь. Бегом по лестнице вниз. Пока он не ушел. Пока жжет в зале свои приношения. Раз никому не под силу с ним справиться, я сделаю, что следует, Ирги. Жаль, у меня нет лука, застрелил бы его из той дыры под потолком… застрелил бы? Да, застрелил! Пустил стрелу и убил бы! Наповал!

Я осторожно выглянул из проема галереи. Прямо под собою увидел склоненную голову и плечи колдуна. Он сидел на корточках под стеной, перед сложеной шалашиком горстью щепок, и чиркал огнивом.

Ага. Это мысль. В честном бою у меня шансов никаких, а вот внезапное нападение… вернее, внезапное падение на колдунскую голову чего-нибудь тяжелого шансы мои увеличивает. Весьма. Маукабры поблизости нет, предупредить убийцу некому. Он увлечен, он не ждет подвоха, он и сейчас не замечает, что я гляжу на него сверху.

Что-нибудь тяжелое. Камень. Кусок доски. Погляжу-ка в бывшем козьем закутке. Там у меня были такие длинные жерди, смахивающие на копья. Правда, не заостренные. Ничего. Хорошего удара по темечку с лихвой хватит! Не уйдешь ты от меня на этот раз.

Ой, что это? Веревки какие-то… откуда здесь веревки? Брошены кучей прямо посреди коридора. Я здесь ничего такого не бросал.

Поднял. Отец Ветер, да это сеть! Сеть, такая же, какой ты, Ирги, поймал меня на сеновале, в той маленькой деревне в горах. Всплыло в памяти — нечто невесомое словно ладонью коснулось головы, накрыло, закутало, почти ласково, почти бережно… И все, конец, ни шагу больше, крыл не раскрыть, руки не поднять, тесно, душно, и еще теснее, и дышать уже нечем — и паника, паника, сводящая с ума животная паника…

Сеть. Не знаю, откуда она здесь взялась, но на что пригодится — знаю. Я наброшу на тебя сеть, и пока ты будешь биться, убью тебя. Нет, я свяжу тебя покрепче, ударю чем-нибудь по голове и отнесу в Треверргар. Да, отнесу! Здесь не так уж далеко, а крылья мои без труда выдерживают тяжесть вдвое большую, чем моя собственная.

Что? У тебя там что-то не ладится? Что-то не так пошло? Нервничаешь? Беспокоишься? Ничего, скоро у тебя будет повод для беспокойства посерьезнее. Ты велел мне быть злым? О, дорогой учитель, я сейчас зол, как никогда!

Какая большая эта сеть! Надо сложить ее поаккуратней, чтоб она не скрутилась, а развернулась в полете. А может, мне лучше вылететь, таща ее за собой? Хм, как бы самому не запутаться…

А этот внизу… ух, здорово разволновался. Мечется, паникует. Будто уже в сеть попал. Или стражники пришли по его душу… И мои потуги тут совершенно ни к чему? Нет, нет, ни в развалинах, ни вокруг никого нет. Нет даже Маукабры, только он да я. Значит, дело в другом.

Или он убил не того, не Треверра, и неуспокоенные не хотят принять жертву?

Какое мне дело! Я не для подслушивания сюда пришел! Собрав тяжелую сеть, шагнул к двери в залу…

Недоумение, мольба, отчаяние. И боль. Боль, боль, вихрем, спиралью, по нарастающей… Выше, выше, шире, еще шире, словно тяжелый нож, раскрученный на цепочке, гудящим лезвием, серпом, струной, полоснула, взрезала, прошла сквозь тело мое, как сквозь воду, не запнувшись, не встретив ни малейшего сопротивления… а я еще стоял, прижимая к груди пучок витых веревок, хоть уже был рассечен, разделен на несколько косых мертвых ломтей, неизвестно как державшихся вместе. Смерч ушел в небеса, за грань восприятия, и связи, удерживающие меня воедино, распались.