Завет воды - Вергезе Абрахам

Она присаживается на минутку на любимую скамеечку Малютки Мол, не выпуская из руки чашки, глядит вверх на стропила, потом на муттам, в последний раз окидывает взором свой мир, глаза заволакивает слезами. Потом встает и идет к Филипосу. Радио выключено, сын что-то пишет, сидя за столом. Он поднимает голову и с улыбкой откладывает в сторону ручку. Большая Аммачи опускается на кровать, он подсаживается к ней, берет чашку из рук матери. Она не решается заговорить и просто смотрит на него. Как же сильно любит она сына, любила его даже тогда, когда он был не достоин любви, порабощенный опиумом. И Элси она тоже любила, как дочь. Сколько же страданий выпало на долю этой пары. Большая Аммачи вздыхает.

Если я до сих пор не сказала того, что должна была сказать, значит, это и не стоило говорить.

Она тихо смеется, воскрешая в памяти образ покойного мужа и его вечное молчание.

Я все больше становлюсь похожей на тебя, старик. Позволяя паузам между словами говорить за меня. Скоро мы с тобой увидимся.

— Что ты, Аммачи? — Филипос ласково берет мать за руку.

— Ничего, мууни. — Она отпивает из чашки. Но нет, очень даже чего.

Она думает об Элси, о рисунке, который та оставила: новорожденный и старуха — она. Утонуть по воле случая — это ужасно, но намеренно утопить себя — смертный грех. Рисунок был для Элси способом передать Мариамму на попечение Большой Аммачи. Она никогда не показывала этот листок сыну. Никогда не делилась своими страшными подозрениями. Он найдет рисунок в ее вещах и пускай делает с ним что захочет.

В отличие от Малютки Мол, которая видит то, что впереди, сама она иногда видит истину, лишь оглядываясь назад… но прошлое почти всегда зыбко. Она вспоминает день, когда у Элси начались роды, намного раньше, чем ожидалось, и две жизни повисли на волоске. В тот день Господь в бесконечной милости Своей даровал ей две вещи, о которых она молилась: жизнь Элси и жизнь Мариаммы. И как легко могло закончиться двумя похоронами в один день. А потом Элси утонула.

— Прости меня, — говорит она теперь.

— За что?

— За все. Порой мы можем ранить друг друга, даже не подозревая об этом.

Филипос внимательно смотрит на мать, ожидая объяснений. Не дождавшись, говорит:

— Аммачи, я доставил тебе столько горя. А ты давно простила меня. Почему же я должен был поступить иначе? Но, если хочешь, я прощаю тебя.

Она встает, нежно проводит ладонью по его щеке, целует в лоб, надолго прижавшись губами. В дверях оборачивается, улыбается, короткой вспышкой озаряя сына своей безмолвной любовью, и уходит в свою ванную.

Она рада, что ей доступна роскошь ванной комнаты прямо в доме, но не будь так темно сейчас, она прошлась бы до места омовения во дворе или напоследок поплавала бы в реке, чтобы попрощаться. Она будет скучать по этим ритуалам, как будет скучать по муссону и тому, как он питает тело и душу, как и эта земля. Она раздевается, поливает водой голову, восторженно ахая и наслаждаясь потоками воды, омывающей ее тело.

Драгоценная, драгоценная вода, Господи, вода из нашего собственного колодца; этой водой заключен наш завет с Тобой, с этой землей, с жизнью, которую Ты даровал нам. В этой воде мы рождаемся и принимаем крещение, мы преисполняемся гордыни, грешим, сокрушаемся и страдаем, но водой очищаемся от прегрешений своих, обретаем прощение и рождаемся заново, день за днем, до конца дней наших.

Циновка бережно принимает ее вес, облегчая боль в спине, когда Аммачи устало вытягивается. Она видит, как Мариамма, ее тезка, далеко в Альюве занимается, сидя под лампой, на столе перед ней раскрытые книги. Большая Аммачи посылает внучке свое благословение и молитву. Может, другая матриарх на ее месте, заранее предупрежденная о грядущем уходе, созвала бы все семейство со всех концов земли. Но зачем? Всю жизнь она твердила им: «Вперед! Не теряйте веры!» Она целует Малютку Мол, свое вечное дитя, надеясь, что та не будет слишком сильно страдать, потеряв мать. Губы ее задерживаются на челе дочери, как раньше на лбу сына. Малютка Мол во сне вновь обхватывает пальцами плечо матери.

Большая Аммачи произносит молитву обо всех. О детях и внуках. Об Анне-чедети и Ханне. Она просит Бога благословить Джоппана, Аммини и Поди. Вспоминает Самуэля, камень для поклажи. Настал мой черед, мой дорогой старый друг. Вот и я могу опустить свою ношу. Она молится за Ленина, отпетого хулигана и будущего священника. Вспоминает Одат-коччамму и улыбается — может, они опять будут вместе молиться по вечерам. Она молится о Дамо, который все больше предпочитает глухие лесные тропы обществу других слонов. Она рада была бы вновь увидеться с ним, погладить его морщинистую шкуру. Молитву о муже она приберегает напоследок. Его нет рядом вот уже больше сорока лет, но он, как и Самуэль, присутствует в каждой частице Парамбиля. Когда они снова будут вместе, она расскажет ему обо всем, что он пропустил, даже если на это уйдет больше времени, чем все годы ее жизни. У нее будет целая вечность, чтобы наверстать упущенное.

На следующее утро, когда восходит солнце, огонь в очаге погас. Во дворе возятся куры. Цезарь бежит к задней двери кухни и усаживается в ожидании.

Большую Аммачи и Малютку Мол, застывших в объятиях друг друга с лицами спокойными и умиротворенными, нашел Филипос, который писал всю ночь, с рассветом отложил ручку и пошел посмотреть, почему в доме так тихо.

Он не поднимает тревогу, но садится рядом с ними, скрестив ноги, и застывает неподвижно в безмолвном бдении. Сквозь слезы он вспоминает жизнь своей матери, ту, о которой рассказывала она сама и другие люди, и ту, свидетелем которой был он сам в ее земном воплощении: ее доброту, ее силу, несмотря на крошечные ее размеры, ее терпение и терпимость, но больше всего — да, ее доброту. Он вспоминает их разговор минувшим вечером. Что мне было тебе прощать? Все, что ты делала, было ради меня. Он думает о своей любимой сестре, о замкнутой, ограниченной их домом жизни, которую она вела и которая никогда ей такой не казалась, и о том, насколько она обогатила жизнь остальных. Он всегда был для нее «дорогим малышом» и никогда для нее не повзрослел, как не взрослела она сама. Чужие люди, может, и жалели Малютку Мол, но если бы они знали, как счастлива она была, как полно жила настоящим, впитывая каждую секунду, они бы ей позавидовали. Он понимает, что нужно время, чтобы очертить контуры громадной дыры в его жизни, в жизни всех, кто знал матриарха Парамбиля и Малютку Мол. Но сейчас горе слишком велико, чтобы осознать его, и он молча склоняет голову.

Часть восьмая

глава 63

Воплощенный и развоплощенный

В свой первый день Мариамма с одногруппниками идут в Красный форт, который высится в стороне от остальной медицинской школы, как страшный родственник, спрятанный на чердаке, но в данном случае — за полем для игры в крикет. Толстые, узловатые, серые виноградные лозы образуют экзоскелет, поддерживающий крошащийся красный кирпич. Похожие на минареты башни и горгульи, таращащиеся с фризов, напоминают ей фильм «Собор Парижской Богоматери».

Мадрас изменился с тех давних кратких студенческих дней отца, когда повсюду были одни англичане, на улицах мелькали их пробковые шлемы, а в автомобилях ездили почти исключительно белые. Ныне только их призраки блуждают в устрашающего размера зданиях вроде Центрального вокзала или Сената Университета. И в Красном форте. Отец говорил, что эти сооружения производили на него гнетущее впечатление, они возмущали его, потому что платой за них было уничтожение ручных станков деревенских ткачей, чтобы индийский хлопок можно было отправлять исключительно на английские фабрики, а готовую ткань продавать обратно индийцам. Он говорил, что каждая миля проложенных англичанами железных дорог преследовала одну цель — доставить добычу в порты. Но Мариамма не испытывала негодования. Теперь это все индийское — ее, — и неважно, откуда появилось. Нынешние белые лица вокруг — это заросшие, потрепанные туристы с рюкзаками, которым не мешало бы поскорее помыться.