Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - Константин Маркович Азадовский

останется на будущий год еще? Наконец одна компания не выдержала и, поймав его где-то, так и поставила перед ним вопрос: мол, да или нет, жить больше в такой неизвестности невозможно, а только Вы один способны разрешить наши сомнения. Герой всех этих переживаний ответил, что он очень хочет уехать и, если Москва обеспечит ему жилплощадь и обед для семьи, то он, конечно, уедет.

Представьте себе реакцию… Да, а «божества» уже больше нет, есть «примадонна». Так прозвали М. К. наши одни друзья. Суть заключается в том, что 9/VI, когда он читал заключительную лекцию на 1‑м курсе, то ему поднесли громадный букет сирени и еще более громадный разрезной нож из слоновой кости с серебряной оправой и с серебряной дощечкой, где были изображены весьма трогательно разные хорошие чувства[51]. Затем 17/VI состоялся в Ун<иверсите>те Пушкинский вечер (как видите, с некоторым запозданием), организованный и задуманный всецело М. К.[52] Выступали одни только студенты, но говорят (я не была по болезни), это был концерт, лучший за всю зиму. По окончании концерта участники его и просто студенты забросали М. К. цветами, так что он пришел домой, изнемогая под целым ворохом. <…> Затем кончилось чтение лекций на 3‑м курсе и, разумеется, опять роскошный букет и адрес. Ну, каково иметь такого мужа?

Подтверждением этих слов Л. В. может служить написанное по окончании учебного года, 22 июня 1943 г., наивное, но, безусловно, искреннее письмо иркутских студентов (третьекурсников), встревоженных слухами о возможном отъезде профессора:

С чувством горячей любви и глубокого уважения будем мы вспоминать Вас и Ваши лекции, глубокие по своим знаниям и одухотворенные любовью к деятелям нашего прошлого. Вы провели перед нами светлые образы великих русских людей: Пушкина, Гоголя, Герцена. В семинаре Вы привили в нас <так!> чувство ответственности за избранный нами путь, любовь к науке, уважение перед ее представителями <так!>.

Наше горячее желание – слышать Вас на будущий год, учиться у Вас.

Желаем Вам много сил и здоровья (72–5)[53].

А 8 марта 1944 г., когда замаячила надежда на скорое возвращение в Ленинград, М. К. рассказывал В. Ю. Крупянской: «Студенты уже льют слезы – мне и самому их очень жаль, да что ж поделать? Постараюсь отдать им как можно больше сил и времени сейчас – заниматься, вообще, с ними очень приятно».

Но и после отъезда М. К. иркутские студенты вновь и вновь выражали ему свою благодарность. «И если даже мне не придется больше учиться у Вас, – писала ему 25 апреля 1945 г. Ольга Сазонова, – то, что Вы сделали для нас и для меня, – не пропадет» (70–1; 1).

Внимательное, сердечное отношение М. К. к ученикам проявлялось постоянно. Далеко не безразличный к выбору, сделанному в жизни тем или другим студентом, М. К. старался, в меру своих возможностей, помочь с аспирантурой, защитой диссертации, трудоустройством и, если возникала необходимость, – взять под свою защиту. Он готов был хлопотать, писать отзывы и рекомендации, ходатайствовать… Примечательна в этом плане запись в дневнике Трушкина от 16 апреля 1943 г. (впечатляет не только озабоченность профессора судьбой своего ученика, но и откровенность разговора):

Как-то после лекций провожал Азадовского до его квартиры. Он меня ценит, считает, что я образованнее, стою на голову выше остального студенчества, и этим он (и, кажется, справедливо) объясняет мою неуживчивость, всевозможные эксцентрические выходки, которых не может простить посредственность. «Зачем вы этими мелочами загораживаете себе дорогу в широкую жизнь? Неужели вам будет охота заниматься после окончания университета проверкой ученических тетрадей? Вы имеете возможность поступить в аспирантуру, а из‑за мелочей, из‑за плохой комсомольской характеристики вас могут отклонить. Хорошо, если я еще здесь останусь и, пользуясь своим авторитетом, смогу Вас защитить. А мой преемник – узнает ли он ли вас так же хорошо, как я, да и будет ли он пользоваться сам таким же авторитетом? Вам осталось каких-то два года. Потерпите и будьте дисциплинированнее». Я ничего не отвечал, но с горячей признательностью пожал ему руку[54].

Переживая за будущее гуманитарной науки, М. К. с особым вниманием относился именно к аспирантуре как важнейшей академической институции. Ему было не безразлично, кто именно поступает в аспирантуру, чем интересуется претендент, как собирается строить свою работу. Привлекая вчерашних студентов в аспирантуру, он думал не только о своей кафедре. Д. Кацнельсон вспоминает, как М. К. посоветовал ей поступить в аспирантуру по новой (славистической) кафедре, открывшейся в Ленинградском университете с 1946 г., и заняться полонистикой. «Марк Константинович принял самое горячее участие в моей судьбе, написал мне для поступления в аспирантуру рекомендацию, которая мне очень помогла»[55]. Точно так же он содействовал иркутянкам О. Сазоновой и Л. Черных, поступившим в 1946 г. в Ленинградский университет по кафедре русской литературы. В своих письмах к М. К. обе искренне благодарят его за участие в их делах.

Стимулируя первые шаги своих питомцев на научной ниве, М. К. и в дальнейшем не оставлял их вниманием, сохранял с ними отношения на протяжении многих лет, делал все от него зависящее, чтобы их труды попали в печать и получили признание. Так, весной 1930 г., еще находясь в Иркутске, он пытался помочь с публикацией Н. М. Хандзинскому, одному из своих любимых учеников, и рекомендовал Ю. М. Соколову его статью о народной драме. Ю. М. Соколов сообщал 29 июня 1930 г. М. К. (в Ленинград):

Рукопись Хандзинского я получил и бегло ее просмотрел. Она настолько интересна по сделанным в ней сопоставлениям драмы с историческими документами, что вполне убеждает в правильности основной мысли. Постараюсь, потеснив некоторые другие материалы, втиснуть ее в ближайшую книжку, которая из‑за финансовых неурядиц в ГАХН так ужасно долго задержалась даже со сдачей в печать (70–46; 5)[56].

Летом 1940 г. М. К. обратился в Наркомпрос РСФСР по поводу абитуриентки Г. М. Львовой и просил оставить ее в Ленинграде (ответ был отрицательным)[57]. А в 1949–1950 гг., будучи уже не у дел, М. К. продолжал тревожиться о судьбе диссертаций, авторы которых (или их ближайшие родственники) имели «неблагозвучную» фамилию. «Как обстоит дело с одной моей ученицей Лебедевой Л. А.? – беспокоился М. К. в письме к Н. К. Гудзию (члену Высшей аттестационной комиссии) от 16 сентября 1950 г. – Не постигла ли ее судьба Шнеерсон[58] за то же самое?»[59]

Это был не праздный вопрос. Отмена научных степеней, ранее