Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - Константин Маркович Азадовский

избегал участия в этом противостоянии. Его «старорежимный» демократизм не позволял ему делать различие между студентами с точки зрения их социального происхождения или профессиональной подготовки. Человек «из народа» пользовался его уважением в не меньшей степени, чем «образованный», – сказывалась народническая закваска.

Внимательно присматриваясь к поступившим в университет молодым людям, М. К. старался найти среди них наиболее одаренных, способных заниматься наукой. «Марк Константинович не только приглядывался к студентам, но и творил из них своих учеников», – пишет К. В. Чистов[7]. И действительно: М. К. удивительно точно угадывал будущих ученых не только среди «потомственных интеллигентов», но и среди тех, что приходили в вуз «от сохи» или «от станка». К. В. Чистов выделяет таких студентов в особую группу. Сознававшие, как правило, свою «недостаточность», они определенно знали, с какой целью поступили в университет, и потому учились «в охотку». Ими владела, по выражению К. В. Чистова, «плебейская ярость»[8].

Среди учеников М. К., принадлежащих к этой группе, следует вспомнить в первую очередь И. И. Кравченко[9], одного из тех, кому посвящена «История русской фольклористики».

Их знакомство состоялось в июне 1938 г. Молодой исследователь из Сталинграда, выпускник Саратовского университета, опубликовавший несколько работ по калмыцкому фольклору и фольклору донского казачества, был приглашен на организованное Институтом этнографии совещание[10]. Выслушав его доклад, посвященный фольклорной работе в Сталинградской области, М. К. безошибочно распознал в нем будущего ученого-фольклориста. Он помог Кравченко опубликовать его работы, а в августе 1938 г. отправил ему телеграмму с предложением приехать в Ленинград и сдать аспирантские экзамены. С осени 1938 г. Кравченко – аспирант Ленинградского университета (по кафедре русского фольклора). Он работает над диссертацией, летом выезжает в фольклорные экспедиции; занявшись темой «Литература и фольклор», пишет статью о Шолохове (при этом встречается и беседует с писателем).

Между профессором и аспирантом устанавливаются тесные, дружеские отношения, о чем ярко свидетельствуют сохранившиеся письма Кравченко к М. К. за 1938–1944 гг. (63–23). В 1939–1941 гг. Кравченко принимает ближайшее участие в научных делах М. К. и работе кафедры фольклора. В письме к министру высшего образования С. В. Кафтанову от 10 июня 1949 г. М. К. упоминает о том, что рассматривал И. И. Кравченко «как своего заместителя и преемника по заведованию кафедрой»[11].

Талантливый и целеустремленный, Кравченко оказался «самым ярким носителем „плебейской ярости“, невиданным даже для тогдашнего филологического факультета»[12]. Непрерывно занимаясь самообразованием, он сумел за годы пребывания в аспирантуре подготовить кандидатскую диссертацию («Эстетические представления народных певцов и сказителей») и успешно защитил ее в июне 1941 г. – через неделю после начала войны.

М. К. всячески покровительствовал Кравченко. Он напечатал одну из его работ в «Советском фольклоре» (1939. Вып. 6), способствовал публикациям его статей и рецензий в московских (позднее киевских) журналах, прибегал к его помощи в собственной работе[13], способствовал его публикациям в ленинградской и московской печати (см., например, рецензии Кравченко на сборник «Советский фольклор»[14] и книгу А. Л. Дымшица «Литература и фольклор»[15]).

Позднее, уже в Иркутске, М. К. всеми силами пытается устроить своего питомца в украинский Институт народного творчества (эвакуированный в то время в Уфу)[16]. Кравченко, со своей стороны, испытывал по отношению к М. К. искреннюю благодарность и воспринимал учителя как близкого человека. «Так хотелось бы помочь Вам в трудные минуты, вселить бодрость… – писал он 22 августа 1941 г. (из Краснодара). – Я так сроднился с Вами, Марк Константинович, так дороги мне Ваши радости и тревоги…» (63–23).

«По-сыновнему целую Вас, мой милый, родной, мой учитель», – такими словами завершает Кравченко свое письмо к М. К. от 24 февраля 1944 г.

Смерть Кравченко, погибшего 9 марта 1944 г. на фронте, была для М. К. тягчайшим ударом[17]. В письме к В. Ю. Крупянской от 2 июля 1944 г. читаем:

Я недавно сравнительно узнал о смерти моего бедного мальчика. Вы как-то писали о нем в одном из последних писем. Да, его старые работы могут вызвать немало упреков, – но уже в них было немало такого, что позволило мне угадать в нем (не зная его еще лично) подлинного ученого. Кравченко после аспирантуры и до нее – два разных человека. Еще в первый год он часто неприятно поражал многих (например, Проппа, Петрова[18] и др<угих>) своими реминисценциями прежних лет. Но он, как никто, работал. Он, вероятно, единственный из всех фольклористов-аспирантов упорно и вдумчиво изучал Гегеля. Он прочитал обилие книг по истории, по этнографии и внимательно штудировал Веселовского и Леви-Брюля, – и беспрерывно параллельно читал и перечитывал фольклорные и старо-эпические тексты всех народов. Он великолепно знал не только русские былины, но и Илиаду и Нибелунгов, и Роланда, и Джангара[19], и исландские саги и проч. Словом, все, чем только он мог воспользоваться, не зная иностранных языков. (Это было его слабое место, но в последнее время он и здесь выказал большие успехи.) Его диссертацию оценили такие требовательные и умеющие «чуять» дух подлинного научного исследования, как Гуковский и Жирмунский. И даже Пропп, вначале относившийся к нему недоброжелательно, признал высокое качество его работы, – хотя сам я еще во многом был ею недоволен. Но это был только первый эскиз. Из его писем мне ясно, что он и сам рассматривал свою диссертацию как пройденный этап и задумывал широкие, обобщающие работы. Он хотел писать о «стиле фольклора» и генезисе основных жанров, и т. д. Он и Кукулевич – единственные из всех моих учеников, кто действительно понял и подлинный смысл моей работы в целом, ведь, по существу, недостаточно зафиксированный в моих печатных работах. Кукулевич, б<ыть> м<ожет>, был острее, он был более филологичен, но Кравченко превосходил его в философской эрудиции. Недаром они оба очень подружились и полюбили друг друга: их дружба началась, собственно, за тем светлым завтраком, на котором и Вы были[20]. Сейчас из этой блестящей плеяды моих прямых учеников осталась только Ира Колесницкая. Этот удар мне нелегко перенести[21].

А 26 июля 1944 г., размышляя о возвращении из Иркутска в Ленинград, М. К. писал с курорта Аршан Ирине Лупановой:

Мечтаю о встречах со своими учениками, которые со всех сторон должны снова хлынуть в Университет. Из Алма-Аты, Сталинабада, Сибири, а самое главное – с фронта. С фронта… не все только оттуда вернутся. Знаете ли Вы о тяжелом горе, которое суждено было мне пережить этой весной – гибели на фронте