Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - Константин Маркович Азадовский

теперь нашу науку без Ваших «Ленских причитаний» и «Верхнеленских сказок», без Ваших статей и предисловий, а главное – без Ваших идей, вошедших в нашу плоть и кровь? (69–15; 21 об.; письмо от 12 декабря 1948 г.)

За столом провозглашались тосты, читались поздравления, некоторые – в стихах. Рифмованное славословие огласил П. Н. Берков (приводится полностью):

ЗАСТОЛЬНАЯ

Когда-то жил да был Шевырка[96],

Профессор, критик и поэт.

Дерзаю я, питомец ИРК’а[97],

За ним пуститься ныне вслед.

    Парнасского исполнясь жара,

    Хочу воспеть я юбиляра.

    Но в чашах пусто… Посему

    Внемлите гласу моему:

Друзья! Наполним каждый чарку,

Чтоб пожелать здоровья Марку!

*

Желаю Вам, наш друг, здоровья

И много сил, и много лет.

Еще Вам пожелать готов я

Не ведать бед, ни Литгазет.

    Трудом спокойным наслаждаться,

    «Культурной жизни»[98] не бояться,

    Не знать дискуссий[99]… Посему

    Внемлите гласу моему:

Друзья! Поднимем каждый чарку,

Чтоб пожелать век мирный Марку.

*

Порыв мой бурен и неистов,

Но сердцем, как дитя, я чист:

Из всех живущих фольклористов

Вот величайший фольклорист,

    Историограф, собиратель,

    Интерпретатор и издатель,

    Учитель добрый… Посему

    Внемлите гласу моему:

Друзья! Еще поднимем чарку,

Чтоб пожелать успехов Марку.

*

Хоть в дом молитв, мечеть и церковь,

В кумирню и в буддийский храм

Давно уже не ходит Берков,

Богиням верный, не богам,

    Он предлагает тост вам ныне

    Во славу Марковой богини,

    Чье имя Муська[100]… Посему

    Внемлите гласу моему:

Друзья! Поднимем снова чарку,

Чтобы прославить юбилярку,

Подругу доблестную Марку.

*

Хоть выпито уже немало

И должен вывод быть наш прост,

Но мне, пииту, не пристало

Не предложить последний тост.

    В очах друзей вопросы вижу,

    Но возражений не предвижу

    Ни на минуту… Посему

    Внемлите гласу моему:

Друзья! Позвольте тост вприпрыжку

За Марка славного сынишку.

18. XII. <19>48. П<авел> Б<ерков> (99–9; 1–3).

Бывшая иркутянка Нина Удимова произнесла сложенный ею по этому случаю сонет. Приводим две первые строфы:

«Вам восемь лет, а мне семнадцать было»,

Писал когда-то Пушкин Дельвиг Маше…[101]

Вам шестьдесят, а мне уж сорок было,

И четверть века старой дружбе нашей.

Сегодня юбилей Ваш – день рожденья —

Позвольте Вашей старой ученице

Поздравить Вас сейчас без промедленья

И дружбой нашей продолжать гордиться…

(99–12)

Этим веселым и радостным торжеством завершился трудный и далеко не безоблачный 1948 г. Вряд ли, однако, кто-нибудь из присутствующих мог представить себе в тот праздничный зимний вечер, какие испытания ожидают М. К. (да и некоторых из его гостей) уже в ближайшие месяцы.

Глава XXXVI. Ученый. Учитель. Ученики

Наука – преемственность поколений и школ. Обмен знаниями, опытом и умением – необходимое условие ее развития. Глубоко преданный науке, М. К. считал своим долгом, с одной стороны, помнить и чтить учителей и старших наставников, с другой – воспитывать учеников. Преподавание, как и наука, были его жизненным призванием. Напомним, что еще в студенческие годы он сознательно выбрал для себя это поприще и, едва закончив университет, подал прошение на Преподавательские курсы.

Общение с молодежью (студентами, аспирантами, младшими коллегами) было для него необходимо как воздух. Начиная с 1915 г. М. К. был постоянно окружен учениками; со многими из них он выстраивал личные и даже дружеские отношения, на равных. Об этом свидетельствует, например, дневник Таисии Степановой, живо воссоздающий портрет Азадовского-педагога, старшего друга учеников Шестой гимназии и Коммерческого училища. Такие же отношения возникали между М. К. и его питомцами в Томске и Чите, Иркутске и Ленинграде.

Вынужденный в начале 1930‑х гг. прервать из‑за болезни горла преподавательскую работу, М. К. оказался на несколько лет вне университетской жизни. Это было для него психологически трудное время. 10 сентября 1942 г. в письме к Василию Чистову он рассказал о «тяжелом чувстве» и «сомнениях», не покидавших его в те годы:

…главное, что меня удручало, – отсутствие вокруг меня молодежи. В последнем я всецело обвинял себя и думал уже было, что я совершенно разучился ею руководить, что утратил дар привлекать к себе, что потерял общий язык с ней и уже не сумею найти его <…> Поэтому-то меня уже не тянуло и в Университет, и, во всяком случае, я шел туда без энтузиазма. И в этом отношении встреча с вами, первыми моими учениками, сыграла роль своеобразного целительного бальзама. Ведь не успели мы с вами даже поближе познакомиться, а уже возник фольклорный кружок, уже появилась первая группа энтузиастов-фольклористов, из которых ведь только одна Лида Лотман[1] несколько отошла, да и то непрестанно возвращается, разрабатывая в своей области близкие темы, а затем ваша экспедиция, бюллетень, поездка в Карелию… Для меня это было больше, чем организационный успех; это было полное излечение, это было полное возвращение веры в себя и в свои силы. Потому-то так бесконечно дороги и близки мне Вы, Алексей[2], Лида и следующее поколение – Ира[3], Коля Новиков[4]…[5]

Упомянутая в этой записи Лидия Лотман, чье отношение к М. К. не лишено было свойственного юности скептицизма, писала 2 июня 1946 г. на фронт брату Юрию:

Ты напрасно полез в бутылку за то, что я слишком «утилитарно» гляжу на Азадовского. Я его уважаю ровно настолько, насколько он этого заслуживает (уважаю в нем человека науки, все же ей преданного) и люблю его, быть может, больше, чем он того заслуживает, и, в общем, больше всего люблю и уважаю его за то, что он искренно любит молодежь…[6]

Ученый старой формации, М. К. c особым сочувствием относился к молодому поколению, пришедшему в университет в 1920–1930‑е гг.; это были в значительной части выходцы из рабоче-крестьянской среды. Антагонизм между дореволюционной интеллигенцией и «новым» студенчеством заметно окрашивал университетскую жизнь 1920–1930‑х гг., нередко принимая конфликтные формы. М. К.