Большая семья - Филипп Иванович Наседкин

— Вот перед вами воровка, — сказала Евдокия. — Расхитительница общего добра.

— Какая ж тут воровка? — неуверенно возразила худая женщина в вязаной кофточке. — Один гаман — и уж воровка.

— И один — воровка. А дело то еще в том, что не один, — ответила Евдокия. — Уже третий. Еще позавчера я заметила, как она в подол шелушила колоски — рвала и шелушила. И вот он третий! А завтра — четвертый, послезавтра — пятый. Из гамана вырастут мешки. Где научилась ты этому, бесстыжая твоя душа?..

Женщины заговорили все сразу. Они зло ругали Настю, упрекали в нечестности. Евдокия молчала. Она обратилась к Насте, лишь когда улеглось общее возбуждение.

— Что ж с тобой теперь делать? — спросила она. — Опять письмо писать мужу?

— Дуня, что ты? — взмолилась Настя. — Из-за трех гаманов и уж письмо!

— Дело не только в трех гамаках, — сказала Евдокия. — Дело в том, что ты совесть свою променяла на эти три гамана. — Она обратилась к женщинам. — Вот мы, бабы, возмущаемся. Правильно, законно. А сами тоже захотели такую же подлость совершить. Захотели тоже ворами стать. Да еще какими! Государственными! Украсть у своего государства, которое за нас беспокоится, помогает нам выбраться из нужды и разрухи! Где ж у нас стыд-то?

Женщины, потупясь, молчали. Налетел горячий порыв ветра, зашуршали колосья в копнах.

— Да мы же не так совсем, — сказала женщина в вязаной кофточке. — Мы ж не воровать. Под аванс взять трошки…

— Под аванс! — передразнила Евдокия. — Чем это лучше воровства?.. Дешево совесть свою решили продать.

— Да ведь хочется свежего, — сказала все та же женщина.

Но теперь на нее набросились, принялись стыдить, будто только она одна и была во всем виновата.

— Нечего бога гневить, — сказала Анна Сергеевна Обухова. — Все у нас есть: хлеб, картошка, огурцы, помидоры, редька. У многих — вишни, яблоки. Правду сказать, хотелось новенького хлебца отведать. Что ж, потерпим. Надо слово сдержать. Мы советские люди. Все обещание давали.

— А что сказал Арсей Васильич?

— Шел было к нам для разъяснения, — ответила Евдокия. — Да я остановила: уж как-нибудь сами разберемся, что к чему.

— Верно, Дуня!

— Молодчина!

— Правильно, выручила!

— Спасибо тебе за это!

В оживленном разговоре только Настя не принимала участия. Она сидела позади всех, опустив голову. А когда разговор стих и колхозницы начали устраиваться на ночь, она всхлипнула и жалобно проговорила:

— Простите, бабочки милые, вот вам честное слово — никогда этого больше не будет!

26

Жаркая, темная ночь. Небо задернулось мглою, сквозь нее тускло просвечивают редкие звезды. Дует суховей.

По дороге, густо заросшей подорожными травами, медленно шагает Прохор Обухов. В руках у него двуствольное ружье. Зорко смотрит Прохор по сторонам.

Слева поднимается Белая гора. Справа еле виднеется темный Казенный лес. Прямо перед Прохором — широкое поле спелой пшеницы, уходящее в темноту.

Дует суховей. Шумит, беспокойно волнуется пшеница. Тревожно на душе у Прохора. Откуда, зачем нагрянул этот суховей? Почему не переждал, пока пшеница зерном не сольется в закрома? Сколько трудов теперь пропадет даром!

Где-то впереди работают люди. Кажется, пшеница бежит туда зыбкими, беспокойными волнами. Там решается ее судьба — лежать ее крупному зерну в сухих закромах или гнить на земле под осенними дождями. Там сейчас натужно гудят тракторы, урчит барабаном комбайн, стрекочут косилки, звенят косы. Там идет сражение.

А здесь — тишина. Только жалобно шумит пшеница да шуршит под ногами высыхающая трава. Прохор идет медленно, держит наперевес двустволку. В голову приходят тяжелые мысли. До чего ж неудачно сложилась у Прохора жизнь! Он мечтал попасть на войну, грудью сразиться с врагом, прослыть героем, прославиться на всю Зеленую Балку, а может быть, и за ее пределами. Но отгремела грозная война, а Прохор так и остался неизвестным. Теперь вот опять неудача. Там, на той стороне, борются с суховеем. Там теперь проявляются храбрость и мужество. А Прохор без дела ходит здесь, в глубоком тылу, по мягкой столбовой дороге.

Конечно, это интересно — командовать комсомольским постом по охране урожая. И еще важно, что никому другому, а ему, Прохору Обухову, комсомольская организация доверила такое дело — командовать. Но если бы это было в другое время — в тихую, мирную ночь, когда все люди спят, отдыхая после работы, только он, Прохор, стоит на боевом посту. Тогда бы это было настоящее дело, тогда бы оно вызывало законную гордость!

Дует суховей, тихо шелестят колосья. Прохор шагает дальше и, чтобы ускорить время, начинает считать свои шаги:

— Раз… Два… Пять… Восемь…

Под ногами хрустит сухая ветка.

Где-то далеко звонко щелкает перепелка.

Над головой проносится летучая мышь.

Прохор медленно шагает, сжимая в руках тяжелое двуствольное ружье.

— Семнадцать… Двадцать три… Тридцать девять…

Время тянется уныло. Кажется, летней ночи не будет конца. Голова становится тяжелой, будто наливается свинцом. Хорошо бы вытянуть ноги на мягкой, вкусно пахнущей пшеничным хлебом соломе, закрыть глаза, заснуть. Но Прохор гонит прочь эти дурманящие мысли и шагает тверже, отчетливее.

— Сорок пять… Пятьдесят восемь… Шестьдесят три…

Нет, так не годится! От цифр, которые пестрят перед глазами беспорядочными колонками, начинает кружиться голова. Лучше о чем-нибудь думать. О чем же думать?.. Да вот же, о ремесленном училище. Осенью он непременно поедет учиться. Где это будет — в Москве или в другом каком городе? Хорошо, если бы в Москве! Посмотреть бы столицу, походить по ее улицам, побывать в ее театрах. Пройтись в строю по Красной площади в первомайский праздник или в праздник Октябрьской революции да посмотреть с Красной площади на товарища Сталина!.. А потом вернуться в Зеленую Балку, где уже будет построена электростанция, поступить на работу помощником директора станции. Как бы завидовали ему ребята! Впрочем, зависть — это пустое дело. Не ради бахвальства перед товарищами он хочет учиться. Ради того, чтобы быть колхозу полезным,