Большая семья - Филипп Иванович Наседкин

Арсей. — Деликатничать не приходится. Не замечаешь, как с языка срывается.

Дрогнув громоздким корпусом, комбайн снова тронулся, точно причудливый корабль, поплыл в золотом разливе. За ним потащилась подвода-бестарка. В ней сидел Дмитрий Медведев и руками разгребал сыпавшуюся пшеницу. Соломотряс выбрасывал в сторону кучки обмолоченной соломы.

Арсей, Денис и Недочет долго смотрели вслед удаляющемуся комбайну. Каждый, сам себе не сознаваясь в этом, с опаской ждал, что вот он снова станет, врежется в землю зубчатыми колесами, застынет на месте. Но комбайн все шел и шел — терялся, таял в чистом солнечном пространстве гул трактора, все ниже и ниже опускалась за пшеничный вал девушка в голубой косынке.

25

Колхоз «Борьба» передал на время уборки Зеленой Балке молотилку с конным приводом. Ее установили на току первой бригады. Во второй бригаде работала собственная конная молотилка, налаженная кузнецами. Восемь лошадей сняли с подвозки снопов и перебросили на молотьбу.

Арсей проверил установку молотилок в первой бригаде и напрямик шел ко второму току. На пути его остановила Евдокия.

— Что я тебя хотела спросить, — сказала она. — Молотьбу-то завтра, что ли, начинаем!?

— Завтра начнем, — ответил Арсей. — А что?

— Так. Интересуюсь. Чай, я тут не посторонняя.

Арсей заметил, что невестка похудела, как-то поблекла, потеряла былую свежесть и выглядела уставшей. Под глазами темнела опухоль.

— Я вот что хотела тебе сказать, — проговорила Евдокия, не понимая, отчего так пристально смотрит на нее деверь. — Бабы ноют. Хлеба нового просят.

— Немножко потерпеть придется, — сказал Арсей. — Вот отправим на ссыпной пункт обоз и дадим авансом.

— А когда отправишь?

— Думаю, послезавтра.

— А раньше нельзя?

— Что?

— Аванс выдать?

— А ты что, не знаешь порядка?

— Знаю.

— Чего ж ты тогда спрашиваешь?..

С несвойственным ей смущением Евдокия теребила фартук в руках.

— Я-то знаю, — сказала она. — А вот бабы не возьмут себе этого в толк. Все бубнят и бубнят. «Хоть по пять килограммчиков», — говорят.

— Этого делать нельзя.

— Я им то же самое говорила. Разъясняла: сперва надо перед государством долг выполнить, а потом уж о себе заботиться.

Арсей медленно сворачивал папиросу. Тело ныло от усталости. Хотелось постоять неподвижно, хоть немного забыться.

— А они все не понимают, — гудела рядом Евдокия. — И все жмутся, все ноют. И прогнали меня к тебе. «Иди, — говорят, — проси председателя, он твой родственник, послушается…»

Слово «родственник» кольнуло в сердце. В последнее время он совсем отбился от дому. Люди живут семьями, вместе, сообща строят свое счастье. А он? Даже о матери забыл. Она уже не упрекает его, не ждет от него теплых слов, сыновней ласки. Недочет, чужой человек, и тот больше о ней думает, лучше заботится…

— А может, и вправду можно? Завтра бы пшеничных лепешек напекли. Может, разрешишь килограммчиков по пять на душу?

Что ж мать? Она ведь видит. Она видит, что он не сидит без дела, что у него хлопот по горло. Да и что такое его семья? Разве колхоз не стал его семьей? Разве бурная, горячая жизнь коллектива не приносит ему сладкого удовлетворения?.. Но все же, как можно забыть о матери? Как можно жить с ней рядом и неделями не видеть ее ласковых глаз?

Полагая, что председатель не может решиться, Евдокия усилила нажим:

— А и в самом деле!.. Ведь никто не узнает! Хочется-то свежего хлебца!

Огонь папиросы ожег пальцы. Боль вывела из задумчивости. Арсей бросил окурок, затоптал его в землю. «Странно, как я стал забываться. Отчего это может быть?..» — с беспокойством подумал он.

Евдокия с надеждой смотрела на Арсея, и в глазах ее плясали озорные огоньки. Арсей дружески обнял ее, почувствовав к ней внезапную нежность.

— Знаешь, что я тебе скажу, Евдокия Захаровна? — сказал он с нескрываемой горечью. — Я, должно быть, самый плохой сын у матери.

— Это известно, — сказала Евдокия. — Только ты мне зубы не заговаривай. Скажи ясно — разрешишь или не разрешишь?

— Что разрешать? — спросил Арсей. — Ты про что?

— Вот чорт! — обозлилась Евдокия. — Я ему битый час одно и то же говорю, а он — ноль внимания.

— Ты не злись. Скажи толком, что тебе нужно?

— Хлеб нужен!

— Какой хлеб?

— Возьмите его, родимого! — возмутилась Евдокия. — Какой хлеб! Да известно какой — новый, свежий! Первого урожая на свободной земле! Разрешишь или не разрешишь по пять килограммов на душу?

— Ах, ты все о том же! — протянул Арсей. — Нет, не разрешаю.

— Так бы и сказал. А то морочит мне голову… — Она поправила на голове платок и повелительно сказала: — Пойдем.

— Куда?

— К бабам. Сам скажешь, что не разрешаешь. Мне не поверят.

Они пошли рядом. Сумерки сгущались. Окутанные вечерней дымкой, навстречу выплывали длинные крестообразные копны. Под ногами шуршала жесткая стерня.

— А ты сама-то как думаешь? — спросил Арсей Евдокию.

Она живо обернулась, но ответила все так же ворчливо и холодно:

— Думаю, ничего бы не стряслось. Сто-двести пудов каких-нибудь…

— Значит, для тебя сто пудов дороже чести?

— При чем тут честь?

— Как же? Ты хочешь, чтобы мы изменили своему слову. Ведь ты сама говорила — первые центнеры государству. Помнишь?

— Ну, помню.

— А теперь что предлагаешь? Выходит, наше слово ни гроша не стоит? Так, что ли? Государство не обеднеет, это так, но перед государством полагается быть честным. Дал слово — выполни. От тебя и от твоих подружек что-то единоличниками начинает попахивать.

Эти слова сразили Евдокию.

— Да я разве что? — упавшим голосом сказала она. — Это ж все