Разин Степан - Алексей Чапыгин

С огородов, сквозь тын, по всей Стрелецкой слободе несло запахом печеного хлеба, так как простолюдинам летом «пожара для опас» не давали топить печи в домах, они пекли хлеб на огородах и пустырях.

Старик примолк, настраивая домру, столь же старую, как и сам он, а за его спиной по-за тын кто-то, сидя в углублении земли перед печью, говорил громко и жалуясь:

— С тяжбой наехала родненька, кум… в Кремль пошли на соборы глянуть. Дошли мы до церкви мученика Христофора, я поотстал, а кум орет во всю Ивановску площедь: «Что-то, куманек, ваши московские иконники замест угодничья лика пса на образ исписали?..»

— Вот дурак-от! Христофор завсе с песьим ликом пишется.

— Я ему машу рукой: молчи-де! Ой, и натерпелся… Гляди, уволокли бы в Патриарший разряд…

— И отколе экое чудо? Святых не разумеет.

Старик, настроив домру, снова запел ту же песню. С казни Разина, от лобного места, разбродилась толпа горожан, густела около игреца, слушала. В толпе стоял широкоплечий высокий юноша. Он и раньше стоял, а теперь придвинулся ближе. Лицом худощав, над губой верхней начинались усы, из-под белой шляпы, расшитой на полях узорами, лезли на лоб темны кудри. Малиновый скорлатный кафтан распахнут; опершись на батог, молча слушал игру старика.

Толпа зашевелилась и раздалась. К канаве вплотную пролез человек, с виду купец, широкоплечий, приземистый, с отвислым животом, в синей долгополой сибирке аглицкого сукна. За купцом протолкались, встали около него приказчики в серых фартуках и валеных шляпах, похожих на колпаки. Над Москвой все шире и шире загудел из Кремля колокольный звон. Вслед кремлевскому звону недалеко с полянки зазвонила церковь Григория… В торжественный и плавный звон настойчиво вплелся заунывный похоронный… Купец, как и многие люди, держа снятую с отогнутыми полями шляпу в руке, крестясь, заговорил:

— Дивлюсь я, народ православной! Вот уж кой день писец покойницкой Трошка звонит неладно! Чуете? во!.. во!..

— Как не чуять, торговой человек? Звонит, быдто архиерея хоронят.

— Еще что! Как седни вора Стеньку везли на лобное место из тюрьмы с Варварского крестца, звонил же все так. А звоны в тое время ни гукнули… один он…

— Да… баловать таким делом не по уставу.

— И чого этта протопоп ему спущает?

— Кой день, как государев-царев духовник уехал к Троице!

— К Сергию?

— Куды еще? К Троице.

— Ну, и вольготно звонцу шалить колоколами.

— Нет, православные! Тут дело патриарше, не шалость пустая.

— Патриарший разряд сыщет.

— Коли доведут — сыщет!

— Сыскать про Трошку надо. А коли же сыскивать, православные, так чуйте: старик тож неладное играет, да еще в повечерие: грех велик!

— На старика поклеп! Наигрывает старой сколь жалостно, одно что в вечерю…

— А чуете ли, кого поминает?

— Волгу!

— Девку еще!

— А сокола сизого? Да сдается мне, замест сокола поминает вора Стеньку, казнили коего по государеву указу, четвертовали. Чуйте, православные! Его поминает.

— Лжешь на старца, пузатой!

— Зато не нищий: и пузат, да богат!

— Всяк про себя деньги копит. Иной нищий богаче купца.

— Чуйте, православные: «властям не кланялся», «вороги насядут, потеряешь буйну голову!».

— Оно впрямь, схоже!

— И Волгу-реку со Царицыном, Свияжском, камнигоры самарские — про то нынче сказывать не можно: там бунты идут. Играть же указом воспрещено — чуйте, православные!

— Ну, чуем! Что из того?

— То! А може, не то?

— То ли, не то, а я, православные, делаю почин. С тем шел сюда, чтоб старого безбожника, кой в повечерие бунтовские песни играет, в Разбойной сволокчи. Эй, парни, бери!..

— Пров Микитич, подмочь мы можем, да только…

— Чого только?

— Подмогем до крылец в Кремль, а в Разбойной не пойдем — с дьяками суди ты!

— Волоките! Сам все улажу. Ну-ка, мохната шапка зимня, с нами, и музыку бери!

Купец, помогая приказчикам, выволок домрачея из канавы на дорогу.

— Да чего вы, божьи люди? Стар и убог, чай, сами видите? Играю нищеты деля: може, кто алтын кинет?

— Там тебе гробных рублей дадут.[358] Волоки, парни!

— Идем, дедко!

— Эх, пошто трогаете старца!

— Пропущай!

Юноша кинул батог, двинул на голове шляпу. Толпа не расступалась, старика тащили медленно, улица была плотно забита людьми.

— Чого мешаете, православные?

— Волоки, нам што!

— Не дело это… старого.

Парень из толпы тронул юношу за рукав:

— Вася! Гостя нашего… старца…

— Пожди, Куземка! Дай им взяться ладом. Где робята?

— Тут, с народом.

— Кличь!

И, раздвинув толпу, засучил к локтям сборчатые рукава. Толпа отхлынула. Приказчики, оглянувшись, выпустили из рук старика. Купец закричал:

— Вы, парни, чого? А?!

— Не видишь, что ли, Пров Микитич?

— Чого?

— Люди хлынули прочь, а первой кулашной боец в дело вязнет.

— Какой еще? Волоки!

— Васька Ирихин — слышь, какой!

— Эй, православные, подмогите парням.

— У нас ребра и так щитаны.

Люди все больше редели, кто-то сказал:

— Тащи, пузатой, коли затеял!

— Нагляделся, вишь, казни, так на всякого рад скочить…

— Мы Разбойной обходим.

— Черта с таким народом послужишь государю!

— Не государю, а твоей чести.

— Тьфу, сволочь!

Купец, ругаясь, отступился и спешно, не то от зла или боясь толпы, ушел.

Приказчики задержались; сняв шапки, поклонились старику:

— Прости нас, дедушко!

— Велел, а дело наше подневольное!

— Ништо взять у старого…

— Шальной он у нас! Вишь, в гости норовит пролезть.

— Такому не быть гостем! Знаем его лари — мелковат торгом.

— У черта ему гостем быть!

— Старается — крамолу ищет…

Толпа, переговариваясь, разошлась.

Юноша подвинулся к старику.

— Пойдем-ка, дед, к матке: чай, по нас соскучала!

— Поволокли… а чудно!..

— Сразу видал, что этот к тебе неспроста лезет. Все ждал, когда возьмет да городские подмогать зачнут. А я мекал — гикну ребят… Только скоро тебя спустили… Люблю бой!

Звон колокольный заливал воздух Москвы, улицы и закоулки. Над низкими домами гудело медью, и в медный, веселый гуд, не смолкая, упрямо вливался заунывный похоронный звон.

— Ты куда, дед?

— Да иду, робятко, надо мне задтить на Архангельске подворье к монашкам — земляки есть, а кои прибыли из Соловков: Азарий-келарь да Левонтий-поп…

— Пошто они тебе?

— Вишь ты, Васильюшко. Пожил я у вас — пришел от имени батюшки. Сказнили его нынь, а теперь идти мне…

— Это вора-то Стеньку?

— Ой, робятко, молчи! Не вор он… не говори так… В тепле у вас, в доброй жире пожил, и слава богу. Посужу с монашками: може, еще потрудятся во славу атамана Соловки-то! Потрудятся ужо…

— Идем к нам! Снова, гляди, уловят… По Москве нынче много таких черевистых ходит… имают людей.

— Не уловят, даст бог! Решетки в городу не замкнут скоро — светло; а я часик, два, три поброжу…

— Тебя, ежели, где искать?

— Не ищи, Васильюшко! Сам прибреду.

5

Ириньица лежала, закинув исхудалые руки за голову. Василий вошел, сел на лавку; не раздеваясь, кинул рядом с собой расшитую шляпу. Свечи горели в одном трехсвещнике: две из них догорали, одна, высокая, ярко потрескивала, оплывая. Василий встал, взял две свечи из столешного ящика и зажег, вынув огарки. Делал он все очень тихо, бесшумно. Ириньица прошептала, не открывая глаз:

— Где ж летал, мой голубь-голубой?

— Эх, мама! Не чаял я, что услышишь… Мекал — спишь. Был и видал — ой, что!

— Скажи, сынок… чую…

— А вот! Тут, не дально место, на Козьем, вора Стеньку Разина на куски секли… Перво, палач ему правую руку ссек, потом левую ногу, а вывели заедино с ним, вором, его брата Фролку, да, вишь, не казнили… пристрастия для привели скованна. Фролка от тое казни братней в ужастие пришел и слезно закричал: «Знаю-де я слово государево!» Он же, вор Стенька, весь истерзанный, да из отруба руки, ноги кровь бьет вожжой, рыкнул на Фролку что есть силы — всему народу в слух пало: «Молчи, собака! Шлю тя к матери и со словом государевым заедино…» Тогда палач его по стриженой голове тяпнул и нараз ссек, а потом… Ты что, мама?!

Ириньица, дрожа, села. Полуседые волосы лезли ей на глаза. Сбороздила волосы прочь иссохшей рукой и крикнула так, как не ожидал сын, громко:

— Дитятко! Ой, не надо!!

— Чого не надо, мама?

Ириньица упала на постелю и тихо, как первый раз говорила, сказала:

— Ой, молиться надо мне, и тебе, голубь, молиться тоже. Отец он твой был — Степан Тимофеевич!

— Отец? А я почем про то мог знать? Вор да вор — отец? Ай-яй, где его пришлось повидать! Отец!..

— Истинно отец он твой, а что не сказала — моя вина… Без закону ты им со мной прижит… Для страху не говорила — будет-де меня корить и не любить.

— Еще и корить! Так вон он кто — мой отец?.. Не занапрасну тогда Лазунка, наш гость, сказал: «Будь в отца!» — и учил стреле и на саблях рубить учил…