Разин Степан - Алексей Чапыгин

Москва последняя

1

Как по приказу, во всех церквах Москвы смолкли колокола. Тогда слышнее раздались голоса толпы:

— Слышите, православные! Воров с Дону везут…

— Разина везут!

На Арбате решеточные сторожа широко распахнули железные ворота, убрали решетки. Сами встали у каменных столбов ворот глядеть за порядком. Толпа — в кафтанах цветных, в сукманах летних, в сапогах смазных, козловых, сафьянных, в лаптях липовых и босиком, в киках, платках, шапках валеных — спешила к Тверским воротам. С толпой шли квасники с кувшинами на плече, при фартуках, грязные пирожники с лотками на головах — лотки крыты свежей рогожей. Ехали многие возки с боярынями, с боярышнями. Бояре били в седельные литавры, отгоняя с дороги пеших людей.

— И куды столько бояр едет?

— Куды? А страсть свою, атамана Разина в очи увидать.

— Ой, и страшные его очи — иному сниться будут!

За Тверскими воротами поднимали пыль, кричали, пробираясь к Ходынскому полю новой слободой с пестрыми домиками. Оборванцы питухи, для пропойного заработка потея, забегали вперед с пожарными лестницами, украденными у кабаков и кружечных дворов.

— Сколько стоит лестница?

— Стоять аль купишь?

— Пошто купить! Стоять.

— Алгын, борода ржаная, алтын!

— Чого дорого?

— Дешевле с земли видать.

— Ставь к дому. Получи…

Лезли на потоки и крыши домов; наглядев, сообщали ближним:

— От Ходынки-реки везут, зрю-у!

— Стали, стали.

— Пошто стали-то?

— Срамную телегу, должно, ждать зачнут…

— Давно проехала с виселицей, и чепи брякают.

— Так где же она?

— Стрельцы, робята! Хвати их черт…

Стрельцы с потными, злыми лицами, сверкая бердышами, махая полами и рукавами синих и белых кафтанов, гнали с дороги:

— Не запружай дорогу! Эй, жмись к стороне!

— Жмемся, служилые, жмемся…

— Вон и то старуху божедомку прижали, не добредет в обрат.

Тех, кто забрался на крыши и лестницы, стрельцы не трогали.

— Эй, борода, надбавляй сверх алтына, а то нагляделся! Слазь!

— Лови деньгу, черт с тобой, и молчи-и!

— Дело!

Купцы и купчихи, у домов которых по-новому сделаны балконы, распахнув окошки, вылезали глядеть. Толпа кричала на толстых, корячась вылезающих на балконы.

— Торговой, толкни хозяйку в зад — не ушибешь по экому месту!

— Ей же подмога!

— Нет вам дела.

— Есть! Вишь, баба взопрела, лазавши!

— Горячие, с мясом! С морковью!

— Нет времени есть.

— Набей брюхо. Глаза набьешь, тута повезут — не мимо.

— Воров на телеге, вишь, везли в бархатах, шелку.

— А те, на конях, хто?

— Войсковые атаманы.

— Ясаулы!

— Ясаулы — те проще одеты.

— Во и срамная телега движется. Стретила.

— Палачи и стрельцы с ей, с телегой.

— Батюшки-светы мои!

— Чого ты, тетка? Пошто в плату? Кика есть, я знаю.

— Отколе знаешь-то?

— Знаю, помершую сестру ограбила — с мертвой кику сняла, да носить боишься.

— Ой, ты, борода козлом!

— Платье палачи, вишь, бархатное с воров тащат себе на разживу.

— Со Стеньки платье рвут, Фролка не тронут!

— Кой из их Фролка-т?

— Тот, что уже в плечах и ростом мене…

— А, с круглым лицом, черна бородка!

— Тот! В Земской поволокут.

— Пошто в Земской? Разбойной приказ к тому делу.

— Земской выше Разбойного делами. От подьячих чул я…

— В Разбойной!

— Вот увидишь, куда.

— В Земском пытошны речи люди услышат, и городских на дворе много.

— Кто слушает, того самого пытают; да ране пытки прогонят всех со двора.

— Гляньте, гляньте! Лошадей разиных ведут, ковры золотными крытых.

— Ехал, вишь, царем, а приехал худче, чем псарем.

— Уй, что-то им будет!

— Э-эх, головушка удалая! Кабы царем въехал — доброй к бедноте человек, чул я.

— Тебе, пономарь Трошка, на Земском мертвых писать, а ты тут!

— Ушей сколь боярских, и таки слова говоришь!

— Не един молвлю. Правды, люди, ищу я, и много есть по атамане плачут.

— Загунь, сказываю! Свяжут тебя, и нас поволокут. Подь на Земской, доглядишь.

Черный пономарик завозился на лестнице.

— И то пора. Пойду. К нам ли повезут их?

— К вам, в Земской, от подьячего чул ушми.

— Вишь, Стеньку переодели в лохмы, а того лишь чуть оборвали.

— Кузнецы куют!

— Горячие с луком, с печенью бычьей!..

— Давай коли! А то долго ждать.

Бородатый с брюшком мещанин подошел к пирожнику.

— Этому кушАт подай в ушат — в корыте мало!

— Бери с его, парень, дороже!

— Бедной не боле богатого съест! С чем тебе?

— С мясом дай.

— Чого у их есть-то! Продают стухлое.

— Не худше ваших баб стряпаем.

— Прожорой этот, по брюху видать.

— Наша невестка-т все трескат. И мед, стерва, жрет.

— Квасу-у! С ледком! Эй, прохладись!

— Поди-ка, меды сварил!

— Квасок малинный не худче меду-у!

— Малиновый, семь раз долизанной, кто пьет, других глядючи рвет.

— Сволочь бородатая! На сопли свои примерз.

— Вот те-е сволочь! А народ поишь помоями.

— Гляньте-е! На телегу ставят, к виселице куют Стеньку!

— Плаху сунули, палач топор втюкнул.

— Ой, ба-атюшки-и!

— Конец ватаману! Испекут!

— Стрельцы! Молчи, народ!

— Эй, люди! Будем хватать в Разбойной и бить будем…

— Тех хватать и бить, кто государевых супостатов добром поминает!

— Пойдем, робяты, в Земской!

— Не пустят.

— Так коло ворот у тына постоим.

— Пойдем!

— И я.

— Я тоже.

— Я в Кремль, в Разбойной.

— Не дальне место — Земской с Разбойным по-за стену.

— И-и-идем! Завернули телегу срамную.

— Жду-ут чего-то…

— Фролко к оглобле куют.

— И-де-ем!

2

От сгорка Москвы-реки, ежели идти к собору Покрова (Василия Блаженного), то против рядов суконной сотни раскинут огороженный тыном Земский приказ. Ворота во двор пространные, с высокими столбами, без верхней связи. Эти ворота всегда распахнуты настежь, днем и ночью. Посреди широкого двора мрачная приземистая постройка из толстых бревен с перерубами отдельных помещений. Здание стоит на фундаменте из рыжего кирпича. Верх здания плоский, трехслойный, из дерна, обросшего мхом, с деревянным дымником в сажень кверху. Спереди крыши две чугунных пушки на дубовых поперечных колодах. Крыша сделана дерновой с умыслом, чтоб постройка не выносила деревом лишних звуков. Внизу здания у крыльца обширного с тремя ступенями таких же две пушки, изъеденных ржавчиной, только более древних. Эти нижние по бокам крыльца пушки в стародавние времена лежали на месте не выстроенного еще тогда Василия Блаженного и были обращены жерлами на Москву-реку. Сотни удалых голов сведены отсюда на Лобное место, и не много было таких, побывавших здесь, кому не сломали бы ребер клещи палача. Раза три в год по царскому указу шорники привозили в приказ воза ремней и дыбных хомутов.[355] Окна приказа, как во всех курных постройках, вдоль бревна, узкие кверху, задвигались ставнями без слюды и стекол — сплошными. Летом из-за духоты окошки не задвигались, а любопытных гнали со двора палками. Москва была во многом с садами во дворах, только на проклятом народом дворе Земского приказа, вонючем от трупного духа, не было ни деревца.

Тын, окружавший двор до половины стояков, обрыт покато землей. На покатую землю, к тыну, богаделенские божедомы каждое утро тащили убитых или опившихся в кабаках Москвы. Со слобод для опознания мертвых тоже сюда волокли, клали головой к тыну: покойник казался полулежачим. Безголовых клали к тыну ногами. Воеводы Земского приказа, сменяя один другого, оставляли с мертвыми старый порядок:

— Пущай-де опознанных родня земле предаст.

В этот день небо безоблачно. Но солнца, как перед дождем, нет: широкая, почти слитая с бледным небом, туча шла медленно и заслоняла блеск солнца. После заутрени на Земском дворе пестрели заплатанной одеждой и лохмотьями божедомы, старики, старухи, незаконнорожденные, бездомные малоумки-детины. Они, таская, укладывали по заведенному порядку к тыну мертвецов и боялись оглядываться на Земский приказ. По сизым, багровым или иззелена-бледным лицам мертвых бродили мухи, тучами жужжали в воздухе. Воронье каркало, садясь на острия тына, жадно глядело, но божедомы гнали птиц. У иных, долго лежавших на жаре покойников около носа, рта и в глазах копошились черви. От прикосновения с трупов ползла одежда, мазала гноем нищих.

— Не кинь его оземь!

— А чого?

— Того, розваляется — куды рука-нога.

— Да бог с ним, огнил-таки!

— Родных не сыщет — троицы дождетца, зароют, одежут.[356]

— Не дождется! Вишь, теплынь, и муха ест: розваляется…

— Дождется, зароют крещеные.

Ни двору, строго оглядываясь, шел дьяк в синем колпаке, в распахнутой летней котыге. Он остановился, не подходя к нищим.