Разин Степан - Алексей Чапыгин

Ни двору, строго оглядываясь, шел дьяк в синем колпаке, в распахнутой летней котыге. Он остановился, не подходя к нищим.

— Эй, червивые старцы, бога деля призрели вас люди — вы же не радеете кормильцам.

— Пошто не радеем, дьяче?

— Без ума, лишь бы скоро кинуть: безголовых к тыну срезом пхаете… Голов тож, знаю я, искать лень… Иная, може, где под мостом аль рундуком завалилась.

— Да, милостивец, коли пси у убитых головушек не сглонули, сыщем.

— Сыщите! И по правилам, не вами заведенным, не валите срезом к тыну — к ступням киньте.

— Дьяче, так указал нам класть звонец, кой мертвеньким чет пишет.

— Сказывает, крест на вороту не должен к ногам пасть, а у иного головы нет, да крест на шее иметца.

— По-старому выходит — крест к ногам!

— Безумному сказывать, едино что воду толочь. Ну вас в подпечье!

Дьяк, бороздя посохом песок, ушел в приказ.

— Не гордой, вишь! С нами возговорил.

— Должно, у его кого родного убили?

— Седни много идет их, дьяков, бояр да палачов чтой-то.

— Нишкни, а то погонят! Вора Стеньку Разина сюды везут.

— Эх, не все собраны мертвы, а надо ба сходить нам — вся Москва посыпала за Тверски ворота.

— Куды ходить? Задавят! Сила народу валит глядеть.

— Сюды, в пытошные горницы, поведут вора?

— Ум твой родущий, парень!

— Чого?

— Дурак! Чтоб тебе с теми горницами сгореть.

— Чого ты, бабка?

— Вишь, спужал Степаниду… В горницах, детина, люди людей чествуют, а здеся поштвуют палачи ременными калачи!

— Забыл я про то, дедко!

— Подь к окнам приказа, послушай — память дадут!

— Спаси мя Христос!

Подошел в черном колпаке и черном подряснике человек с записью в руках.

— Ты, Трофимушко, быдто дьяк!

— Тебя ба в котыгу нарядить, да батог в руки.

— Убогие, а тож глуму предаетесь — грех вам! Сколь мертвых сносили?

— Ой, отец! Давно, вишь, не сбирали, по слободам многих нашли да у кремлевских пытошных стен кинутых.

— Сколь четом?

— Волокем на шестой десяток третьего.

— Како рухледишко на последнем?

— Посконно!

— Городской?

— Нет, пахотной с видов человек.

— Глава убиенного иметца ли?

— Руса голова, нос шишкой, да опух.

— Резан? Ай без ручной налоги?

— Без знака убоя, отец!

— Пишу: «Глава руса с сединкой, нос шишковат — видом опоек кабацкий…» Сине лицо?

— Синька в лице есть, отец!

— То, знать, опоек!

Пономарь каждое утро и праздники между утреней и обедней переписывал на Земском мертвых; попутно успевал записать разговоры, причитания родных убитых, слова бояр, дьяков, шедших по двору в приказ. Хотя это и преследовалось строго, но он с дрожью в руках и ногах подслушивал часто пытошные речи — писал тоже, особенно любил их записывать: в них сказывалась большая обида на бояр, дьяков и судей. Пономарь часто думал: «Есть ли на земле правда?» Счет мертвецов пономарь сдавал на руки бирючей, кричавших на площадях слобод налоги и приказания властей. Не давал лишь тем своих записей, которые в Китай-городе читали народу царские указы, «особливые». После неотложных дел бирючи оповещали горожан:

— Слышьте, люди! На Москве убитые — опознать на Земском дворе вскорости.

Переписчика называли звонец Трошка. Он еще усерднее стал делать свое добровольное дело, когда за перепись покойников его похвалил самолично царский духовник, в церкви которого Трошка вел звон. Пономарь хорошо знал порядки Земского двора и по приготовлениям догадывался — большого ли, малого «лихого» будут пытать. Теперь он прислушался, отодвинулся в глубь двора от толпы божедомов и воющих по мертвым горожан и тут же увидел, как во двор приказа, звеня оружием, спешно вошел караул стрельцов в кафтанах мясного цвета — приказа головы Федора Александрова. Караул прогнал со двора божедомов и городских людей. На пономаря в черном подряснике не обратил внимания, считая его за церковника, позванного в приказ с крестом.

По площади за собором Покрова встала завеса пыли:

— Ве-езу-ут!

— Ой, то Стеньку!

— Страшного! Восподи Исусе!

Во двор приказа двигалась на просторной телеге, нарочито построенной, виселица черного цвета. Телегу тащили три разномастных лошади. На шее Разина надет ошейник ременной с гвоздями, с перекладины виселицы спускалась цепь и была прикреплена кольцом железным к ошейнику. Руки атамана распялены, прикручены цепями к столбам виселицы. Ноги, обутые у городской заставы в опорки и рваные штаны, расставлены широко и прикручены также цепями к столбам виселицы. Посредине телеги вдоль просунута черная плаха до передка телеги, в переднем конце плахи воткнут отточенный топор. Справа телеги цепью за железный ошейник к оглобле был прикручен брат Разина Фролка в казацком старом зипуне, шелковом, желтом, он бежал, заплетаясь нога за ногу и пыля сапогами. Фролку не переодевали, как Разина, с него сорвали только палачи в свою пользу бархатный синий жупан, такой же, какой был на атамане. Прилаживая голову, чтоб не давило железом, Фролка то багровел лицом, то бледнел, как мертвый, и мелкой рысцой бежал за крупно шагающими лошадьми. Хватаясь за оглоблю, чтоб не свалиться, время от времени выкрикивал:

— Ой, беда, братан! Ой, лихо!..

Голова атамана опущена, полуседые кудри скрыли лоб и лицо. С левой стороны головы шла сплошная красная борозда без волос.

— Ой, лишенько нам!

— Молчи, баба! В гости к царю везут казаков — то ли не честь? А ты хнычешь… Да сами мы не цари, што ли?! Вишь, вся Москва встречу вышла. Почет велик — не срамись… Терпи!..

— Ой, лишенько, лихо, братан!

— Попировали вволю! Боярам стала наша честь завидна… Не смерть страшна! Худо — везут нас не в Кремль, где брата Ивана кончили… Волокут, вишь, в Земской на Красную…

У ног атамана, справа и слева, по два стрельца с саблями наголо, кафтаны на стрельцах мясного цвета. Стрельцы крикнули Разину:

— Не молвить слова!

— Молчать указано вам!

Разин плюнул:

— Народу молчу — не надобен боле; сказываю брату.

— Молчать!

Пономарь, отойдя за приказ, увидал, что в конце двора один малоумный божедомок, Филька, остался возиться над мертвыми: он гонял ворон, налетевших клевать трупы. Детина с красным лицом, дико тараща глаза, бегал за птицами, махая длинными рукавами рваной бабьей кацавейки:

— Кыш, кыш! Пожри вас волки!

Обернувшись к воротам и заметив телегу с виселицей, атамана прикованного и бегущего Фролку, начал бить в ладоши да плясать, припевая:

Воров везут!На виселицу,На таскальницу!Будут мясо жарить,Пряженину стряпать!

— Этот ничего не боится — юродивой!

Пономарик подошел к малоумку, тряхнул русой курчавой головой и, строго уперев в потное лицо парня черные любопытные глаза, сказал:

— Чему смеешься, шальной? Плачу подобно сие зрелище! Плачь, Филька! Плачь скорее!

— Ой, дядюшка Трофим! А можно по ворам плакать?

— Надо плакать! Не бойсь — плачь.

Парень, изменив лицо, завыл и побежал навстречу срамной телеге, крича громко:

— Бедные вы! Горемышные! Беднюсенькие разбойнички, израскованные!..

Караульные стрельцы, изловив бегущего, толкнули вон за ворота, поддав в зад ему сапогом.

— Вот те, дурак!..

Парень упал в воротах, обронил не по ноге обутые опорки и босой убежал прочь, громко причитывая:

— Беднюсенькие! Ой, ой, мамонька!.. Кайдальнички!

«Кабы таким быть, всю бы правду можно было кому хошь сказать», — подумал пономарь.

Страшная телега пропылила по двору и боком повернула к приказному крыльцу. Телегу окружили караульные стрельцы, подошли два палача в черных полукафтанах, окрученные вместо кушаков кнутами. Вышли из приказа кузнецы, сбили с Фролки цепь. Стрельцы отвели Фролку в сени приказа.

Старший кузнец, бородатый, в кожаном фартуке, с коротким молотком и клещами, пыхтя влез на телегу, сбил с Разина цепи.

— Эх, густобородый! Колокола снял — чем звонить буду?

— За тебя отзвонят! — ответил кузнец.

Стрельцы крикнули:

— Молчать!

Когда же атаман слез с телеги, подступили к нему. Он, нахмурясь, отогнал их, махнув рукой:

— Не лапать!.. Свой путь знал — ваш ведом.

Широкая дверь приказа захлопнулась, звякнули засовы. По стене здания к пытошным избам пробирался, оглядываясь, черный пономарь. Встал недалеко от окон, ждал, слышал Фролкины мольбы и стоны. Начал писать, когда ругательно заговорил Разин. Потом услыхал треск костей и свист кнута.

— На дыбу вздели? Спаси бог!..

Пономарь считал удары, насчитал сто, потом страшный пономарю голос воеводы, князя Одоевского. Разин говорил спокойно и ругательно. Пономарь записал его слова руками все более и более дрожащими, спрятал исписанный листок за пазуху, из колпака достал другой и с опаской оглядел двор. Караульные стрельцы ушли вместе с Разиным в приказ, кузнецы возились около телеги, отпрягли лошадей и увели. Больше никого не было на дворе. Пономарь снова приникнул около окна. Теперь он не слышал слов, слышал лишь, как трещит подпекаемое на огне тело, слышал, как громко дышит Разин и плюется, матерясь. Потом голос воеводы, злой, с бранью: