Разин Степан - Алексей Чапыгин

Татарам крикнул Разин на их языке. Калмыкам тоже закричал по-калмыцки:

— Вы, тайши и рядовые калмыки! Схапите свою вольную степь и волю отцов, дедов — бейтесь за волю, не жалея себя, бейтесь за жон, детей и улусы!..

Стена войска воеводы стояла не двигаясь. Ударили в литавры, и разинцы кинулись на царское войско.

Послышался голос воеводы:

— Палена мышь! Середние, раздайсь!

— Гей, раздвиньсь мои — калмыки влево, татара двинь своих вправо-о!..

Те и другие по команде раздались вширь. Бухнули воеводские пушки, но мало кого задели ядра; зашумела, забулькала вода в Свияге от царских ядер.

— Ломи в притин, браты!

Битва перешла в рукопашную. Разин среди своих появлялся везде — добрый Лазункин конь носил его, краснела шапка атамана тут и там, перевитая нитками крупного жемчуга. Лазарь Тимофеев, Степан Наумов командовали казакам, рубились, не жалея себя. По убитым лошадям, воинам шли новые с той и другой стороны: одни — исполненные ненависти, другие — давшие клятву служить царю. Стрелы татар и калмыков засыпали саранчой вражьи головы. Рейтары, пораженные в лицо, носились по полю мертвые на обезумевших конях, утыканных стрелами. Лежали со сбитыми черепами косоглазые воины в овчинах, зажав в руках сабли. Мокрый туман поля все больше начинал пахнуть кровью. Ветер дышал по лицам людей свежим навозом развороченных конских животов. Воронье, не боясь боя, привыкшее, слеталось с граем черными облаками. Гремели со стороны воеводы пушки, срывая головы казаков, калеча коней. Редко били пушки атамана, — их было четыре, — гул их терялся в стуке, лязге сабель по доспехам рейтар и драгун. С той и другой стороны кружились знамена, били барабаны, литавры. Знамена падали на уплотненную кровавую землю, ставшую липкой от боя, вновь поднимались древки знамен, снова падали и опять плыли над головами, бороздя бойцов по лицам…

День в бою прошел до полудня. Вспыхнуло где-то в сером тусклое солнце. Подались враги в поле от Свияги и как бы приостановились, но гикнули визгливо татары, кидаясь на драгун, калмыки засверкали кривыми саблями на рейтар — застучало железо колонтарей. Иные казаки, кинув убитых лошадей, обок со стрельцами рубились саблей, а где тесно — хватали врагов за горло, падали под копыта лошадей и, подымаясь, снова схватывались. Воевода отъехал на ближний холм, плюясь, матерясь; по бороде, широкой, русой с проседью, текло. Он снял шапку, шапкой обтер мохнатую потную голову, косясь влево. Огромного роста стрелец в рыжем кафтане, без шапки, в черных клочьях волос, с топором коротким спереди за кушаком, встав на колено, подымал тяжелый ствол пищали — выстрелить. Фитиль отсырел, пищаль не травило. Воевода окрикнул:

— Стрелец! Палена мышь, сорви башку, — кинь свой ослоп к матери, чуй!

— Чую, князь-воевода!

— Я знаю тебя! Это ты пушечной станок на плечах носишь, тебя Семеном кличут? Сорви те…

— Семен, сын Степанов, алаторец я!

— Вон, вишь, казак стоит! Проберись к ему, молви:

«Воевода-де не приказал делать того, чего затеял ты… Крепко бьются воры, да знаю — сорвем мы их, государевы люди, к Свияге кинем: атамана живым уловить надо!»

— Чую, князь-батюшко! Только не казак ен — поганой, вишь!

— Казак, палена мышь, звать Федько!

— Ты, батюшко воевода, позволь мне за атамана браться? Уловлю вора да на руках к тебе принесу!

— Не бахваль, палена мышь, сорвут те башку! Делай коли, и великий государь службу твою похвалит.

— Иду я!

Стрелец, кинув пищаль, полез, отбиваясь в свалке топором, к казаку, обмотанному, с головой, как разинские татары, по шапке чалмой. Казак сидел на вороном коне, от коня шел пар. Кругом дрались саблями, топорами и просто хватались за горло, валились с лошади, брякало железо, но казак стоял, как глухой к битве. Стрелец тронул его за колено.

— Ты Федько?

— Тебе чого, Федора?

— Воевода приказал не чинить того, что удумал ты: «Атамана-де живьем взять надо!» И я на то послан.

— В бою никому не праздную! Не отец мне твой воевода, поди скажи ему!

— А, нет уж! В обрат жарко лезть и без толку — краше лезти вперед.

— Ты брюхом при, Федора, брю-у-хом!

— Гугнивой черт! Воеводин изменник!

Шпынь, наглядев прогалок меж рядами бойцов, хлестнул коня, въехал к разинцам.

— Своих, поганой! Куда тя, черт, поперек!

Шпынь не отвечал разинцам, ловко отбиваясь саблей от встречных рейтар, встающих с земли без лошадей.

Недалеко загремел голос Разина:

— Добро, соколы! Еще мало — конец сатане!

От голоса Разина дрогнула стена копошащихся, пыхтящих и стонущих людей, подаваясь вперед:

— Да здравит батько Степан!

— Нечай — ломи!

— Нечай-и!..

— За волю, браты!

— Круши дьяволов…

На холме, скорчив ноги в стременах, матерился воевода — стрела завязла в его шапке. Воевода, не замечая стрелы, плевал в бороду.

— Не сдавай, палена мышь! Не пять, государевы люди, ратуй. Ну, Ивашко! Где ба с тылу вылазку, он, трус, сидит куренком в гнезде!.. Ломят воры! Ой, ломят, палена мышь, сорви им башку! Придется опятить бахмата. Мать их поперек!

Воевода съехал с холма глубже в поле. Рейтары и драгуны расстроились, отъезжали спешно, татары гикали, били воеводскую конницу.

— Овчинные дьяволы, сыроядцы, палена мышь! Штаны да сабля — и справ весь, лошадь со пса ростом, а беда-беда! Ужли отступать? Не пять, мать вашу поперек! Голос вора проклятой — не спуста грому окаянному верят люди: идут за ним в огонь… Не пять, палена мышь!.. Тьфу, анафемы! Надо еще поддаться: умереть не страшно, да дело будет гиблое — разобьют в куски…

Из груды убитых в железе, кафтанах и сермягах, тяжело подымаясь, встал на колени рейтар, выстрелил, видя яркое пятно перед глазами, и упал в груду тел, роняя из руки пистолет. Пуля рейтара пробила Разину правую ногу, конь его осел на зад, та же пуля сломала коню заднюю ногу. Конь жалобно заржал, атаман с болью в ноге вывернул сапоги из стремян, скатился; конь заметался около него, пытаясь встать. Атаман поднялся в черном бархате, без шапки, над головой сверкнула сабля — ожгло в левую часть головы… Разин упал, над ним звонко крикнул знакомый голос:

— А, дьявол!..

К лицу лежавшего в крови атамана упала голова, замотанная в чалму; он вскинул глаза и крикнул, разглядев упрямое лицо:

— Шпынь!

От крика ударило страшной болью в голове, атаман потерял сознание…

— К воеводе! Тебя мне надоть…

Семен Степанов, шагнув, поднял легко ногами вверх большое тело атамана в черном. Над головой стрельца свистнула пуля, рвануло сапог атамана, из голенища на шею стрельцу закапало теплое.

— Рейтары государевы! Не бей! Атамана взял к воеводе… Эй, не секи, раздвиньсь!

— Дьявол, большой! — крикнул звонкий голое.

Великан-стрелец, не выпуская из рук атамана, осел к земле: Степан Наумов рассек ему голову сверху вниз до грудной клетки… Еще один труп лег в сумеречную массу людей и лошадей, простертых на равнине битвой. Татары с гиком и визгом гнали рейтар от места, где лежал Разин. Степан Наумов прыгнул с лошади, содрал с себя кафтан синий, завернул с головой безвольно лежащего атамана, взвалил на лошадь, прыгнул сам в седло, повернув от места боя к Свияге.

— Беда! — сказал он, проезжая мимо Лазаря Тимофеева. — Шпынь батьку посек.

— Пропали!.. Дать ли отбой?

— Тьма станет — сами отойдут в струги.

Не слыша команды атамана и есаулов, разинцы отступились, кинув бой. Воевода, собирая растрепанную конницу, не преследовал их — разинцы неспешно, в порядке погрузились в струги, оставив раненых, знамена и литавры, взятые атаманом на Иловле с царских судов. Кинули переставшие стрелять четыре испорченные пушки. Степан Наумов положил с Лазарем в челн закрытого атамана. Разин был в беспамятстве. Наумов отошел к казакам.

— Крепите, браты, на Свияге у синбирского берега струги, потом уведем их в Воложку. Сами устройтесь за вал, в проход — рогатки, караул тож! Воевода не пойдет ночью на реку: помяли его, и тьма.

8

Воевода вгляделся к Свияге. Темнело скоро, все становилось черным, лишь кое-где тускло светились кинутые бойцами сабли, да пушки топырились на кривых изуродованных станках.

— Должно, палена мышь, не мы биты? Они! Да… у воров неладно!

Борятинский поехал на черном потном бахмате к Свияге. Рейтары, уцелевшие драгуны, стрельцы и даточные люди ехали, брели за воеводой.

— Еще день рубились, палена мышь, спасая боярское брюхо! Мать их поперек… Сорви те башку… Звали биться за домы свои, а их, трусов, в нетях сидит одних городовых жильцов с тыщу. Эй, у Свияги огни жги! Ночевать будем, пугвицы к порткам пришьем да раны замотаем онучами… Мать их поперек… До Свияги сколь засек воровских брать пришлось, да у Свияги трижды солонее нахлебались!

Стрельцы и ратники натащили к берегу реки дерева, застучали топоры, вспыхнул огонь, мотая тени людей, лошадей, пушечных станков. На огни выходили раненые воеводины и разинцы, иманные рейтарами. Борятинский здесь не боялся ушей: солдаты воеводу любили, и языков не было пересказать его слова. Он плевался, громко материл Юрия Долгорукого, Урусова и Милославского — царскую родню.