Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

(иногда на уровне), обоснованных традицией величия, совершенства и принятия всего только французского с небольшим, очень высокомерным отклонением в сторону Англии, — и тут они вдруг открывают для себя Германию. Правительство Петена обеспечивает их существование и уверенность в том, что Франция по-прежнему существует, оккупация позволила им заработать вдвое больше, немецкое кокетство работает и привлекает на свою сторону. Деньги позволяют им не ощущать недостатка в питании, как это происходит в более бедных кругах. Это самая болезненная сторона оккупации до них не доходит. И в то же время немецкая культура предлагается им в виде постоянно появляющихся новых литературных переводов с немецкого языка, выступлений Берлинской оперы, лекций известнейших немецких ученых и т. д., и т. п. Все это, до сих пор неизвестное, подается умело, со вкусом и логично, насколько могут быть логичными коварство и ложь, и падает на благодатную почву. Они воспринимают немцев «интеллектуально», новые мысли и экономико-социальные концепции национал-социализма вдыхают, как свежий ветер, и радуются. Со снобизмом говорят о собственных пороках и недостатках, сравнивая их все с тем, что было создано «там». Комплекс неполноценности стал модным до такой степени, что они ср…т в собственное гнездо. Это во многом напоминает реакцию жителей Милана на вступление войск Наполеона. Они не столько устали, им просто наскучила власть австрийцев. Франция тоже заскучала и нашла развлечение в оккупации. В Париже постоянно есть мода на что-то, в настоящее время — на немцев. Пройдет это, пройдет… Мы говорим о Петене с одобрением. Он один поддерживает Францию, он ее символ, хотя месье П., испепеленный взглядом жены, робко вставляет пассаж о «старом gaga»[508]. Разговор был непринужденным, месье П. блестяще владеет мастерством этой типично французской causerie[509]. Делает он это восхитительно. Французская беседа в салоне зачастую напоминает театральный диалог.

Переодетая горничной мадам X. объявляет послеобеденный чай. Мы сели за стол, и тут началась комедия. Все совершали тысячу реверансов и сто тысяч китайских церемоний, чтобы взять одно печенье и одну тартинку. Oh, non, merci, c’est vraiment trop, enfin, j’accepte pour vous faire plaisir[510], и тому подобное кривляние. Каждый кусок вталкивался хозяевами в гостя силой, гость с такой же силой защищался, и всем было понятно, что хозяева победят, а гость сдастся. Все вместе называется politesse[511] и savoir vivre[512]. Так явственно я столкнулся с этим впервые, и у меня создалось впечатление, что я нахожусь не в так называемом хорошем обществе, а окружен настоящей голытьбой, которую пригласили к господскому столу и которая делает все, чтобы сохранить хорошие манеры, известные ей из бульварных романов об аристократии или из руководства о хороших манерах. Еда во время чаепития была мучением, и я был рад, когда все наконец-то закончилось. У меня не проходило желание разбить чашку (за 500 франков) или набрать на тарелку пять тартинок разом. Еще раз я убедился, что терпеть не могу так называемое хорошее, или высшее, общество. «Это единицы без значения в постоянном поиске нуля, который увеличил бы их значение до десятки», как прекрасно определил Гаварни{46}. Лицемерие в общении с людьми меня раздражает больше всего, и атмосфера лицемерия, царящая в «обществе», то есть в собрании людей, которые чаще всего не имеют ничего общего друг с другом, кроме зависти и желания получить хоть какую-то выгоду в момент сближения, для меня ужасна. Не знаю, что еще я так сильно не терплю, как «отношения» — встречи ради «отношений», приемы ради «отношений» или ради того, «чтобы с кем-то познакомиться» и т. д. А все же жизнь требует этого, иначе трудно что-либо осуществить. Что я могу сделать? Вот почему каждый день моей жизни здесь, странной жизни, не замутненной никакими «карьерами», снобами, чепухой и званиями, дорог моему сердцу, как самое большое сокровище.

Когда мы наконец закончили есть, а скорее, клевать угощение, мадам П. внесла тщательно упакованную большую коробку и после извлечения из нее другой коробки, обернутой метрами бумаги, стала ее разворачивать, как мумию, вынутую из гробницы. В конце концов глазам собравшихся явился сундук размером с большой несессер, покрытый тисненой кожей, позолоченной в углублениях. Мадам П. подняла крышку, сундук был полон шоколадных конфет от Фуше. Пятнадцать килограммов конфет. Хватит и на эту войну, и на следующую. Все с восторгом закричали «а-а-а-а», и так как сундук сложно было подносить гостям в силу его тяжести, гости выстроились в очередь, каждый брал конфетку, отходил и, отказываясь принять следующую, с нетерпением ждал своей очереди. Продолжение чаепития происходило около конфет, стоя. Мадам M. вспомнила, что последний раз она была у супругов П. на обеде в 1937 году, и меркантильно заявила, что au fond je vous dois un dîner[513], а старый месье Ф. с гордостью сообщил, что он родился еще в 1868 году и, желая быть spirituel[514], добавил: A un an j’ai manqué…[515] и подмигнул со старческой фривольностью. Это должно было означать, что еще год, и было бы 69, и тогда дата его рождения не была бы лишена определенной, хм, пикантности{47}… Дамы сделали вид, как ни странно, что не понимают. Несколько комплиментов хозяевам, несколько стандартных и ритуальных фраз о «приятном чаепитии», и гости разошлись. А мы жадно, с полной свободой набросились на обильные остатки, не забывая, конечно, немедленно убрать со стола все ценные и хрупкие 150-летние английские чашки и заменить их потертым фаянсом «на каждый день». Я спросил месье П., действительно ли такие китайские церемонии за столом являются здесь каноном хорошего воспитания. Он сказал мне, что да, принято от всего отказываться и даже нужно говорить, что ты не любишь то или се и что que ça ne me dit pas grande chose[516]. Будучи по природе лакомкой, как 99 процентов французов, он заявил в конце, что это ужасно, а когда я ему сказал, как принято у нас, он слушал с восторгом. Alors je viendrai en Pologne[517].

Насколько же французское письмо пишет мадам де Морсоф молодому Феликсу де Ванденесу в романе «Le Lys dans la Valée»[518] Бальзака: «…Учтивый человек, дорогой мой, как бы забывает о себе ради других… Не будьте ни доверчивы, ни банальны, ни чересчур ревностны, избегайте этих трех подводных камней! Слишком большая доверчивость понижает почет, которым мы пользуемся, банальность навлекает на нас презрение, излишнее рвение дает повод помыкать нами… Даже если вы близко сойдетесь с некоторыми людьми, будьте с ними