Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

ногами проходящих… я закрыл глаза и наслаждался чувством расслабленности, покоя и умиротворенности. Вытянувшись в кресле, я почувствовал себя настолько расслабленным, что мне казалось, будто я головой касаюсь бульвара Сен-Мишель, а ногами упираюсь в улицу Флерюс на другой стороне сада.

И думал. Я думал, что раз создаются заповедники для животных, национальные парки, раз заботятся о том, чтобы хотя бы на ограниченных территориях не исчезли зубры, медведи, олени, то самое время подумать о создании заповедников для свободных людей, заповедников свободы. Человек, который действительно хочет быть свободным, который действительно любит самое неуклюжее из всех творений — свободу, становится так же редок, как зубр или олень. Его отстреливают без ограничений с помощью все более совершенного оружия или заключают в современных заповедниках и национальных парках, называемых концентрационными лагерями. Его уничтожают на каждом шагу — во имя свободы. Это, быть может, лучшая шутка из всех. Иногда мне кажется, что ситуация со свободой стала сильно ухудшаться с момента, когда ее начали фабриковать на все лады, когда кто попало на тысячах нелегальных водочных заводах начал гнать этот замечательный напиток абы как, лишь бы побольше. И вышла «сивуха», ужасный самогон, которым опаивают миллионы, внушая им, что это «то самое». Спроси человека XX века на улице, как он представляет себе свободу. Он начнет так: «Сначала нужно ликвидировать и уничтожить, закрыть и обезвредить…» Каждая свободолюбивая программа начинается сегодня с преступления и виселицы, с мест содержания под стражей и отстреливания определенного класса человеческих млекопитающих. И всё в порядке, все логично. Более того: понятно и правильно. А потом будет свобода. Какая, черт возьми? Свобода чья? Рабов «свободы», каторжников на галерах. Только в воскресенье можно будет поср… «просто», а не за партию, за счастье «свободных» будущих поколений, за родину, за мать и за мать ее свободу.

Спустя примерно час мы пошли дальше, прошли весь сад и зашли на так называемое мороженое в одно из кафе на площади рядом с обсерваторией. А потом долгая прогулка по бульвару Монпарнас, по улице Ренн до Сен-Жермен-де-Пре. Солнце, тепло, перед воротами домов, из которых тянет еще зимним холодом, сидят консьержки и вяжут. У их ног резвятся кошки, как мягкие клубки, и кое-где качаются на ручках окон клетки с птицами. Я смотрю на них и думаю, что человек, чтобы чувствовать себя свободным, должен видеть что-то закрытое. По контрасту с птицей в клетке люди чувствуют себя свободными. По контрасту с миллионами людей, гниющих сегодня в немецких и советских лагерях, я чувствую себя свободным. По контрасту человеку можно внушить, что г… — это икра. Все принятие жизни происходит сегодня среди миллионов людей на контрасте. На контрасте можно сделать с человеком все, что угодно, так оно и происходит. Контраст — самое современное оружие всех современных идеологий, самый совершенный инструмент. Отнимите свободу у одного из десяти, казните каждого десятого, и тогда остальные девять будут чувствовать себя свободными и благословлять жизнь. Совершенно искренне. Они позволят себя искромсать или посадить в тюрьму.

Польские сообщения из Лондона. Нельзя ворчать в этой ситуации (контраст на контрасте), но кровь закипает. Ничему не научились. Диктор, говоря о морских сражениях, ничего не знает и не отличает линкор от крейсера, а эсминец от миноносца. Новости такие, что из них ничего нельзя понять, делаются они дилетантской министерской шушерой, которая понятия не имеет о реальности. Подробности о польских силах (я бы назвал это скорее польскими слабостями; армия, войско — это польские слабости) иногда можно узнать из английских новостей и даже французских, не говоря уже о ситуации в целом, но не из наших. У нас печатают фрагменты спектаклей, религиозные проповеди и т. п. чушь и шмонцесы{60} вместо кратких и умных обзоров. Польшу, конечно, подадут нам на блюде, с соусом и гарниром, раз кому-то так захотелось. Патриотический плач, рыдания, охи-вздохи. В Польше действительно страдают (не для вида, как во Франции, где страдают только те, кто действительно хочет страдать), а эти передают слезливые религиозные проповеди и стерилизованную информацию о том, что, например, Фальтер{61} от имени Польши принимал участие в экономической конференции в Вашингтоне, где решались судьбы мира после войны. Хорош советник по делам послевоенного устройства. Плакать хочется. Им в Польше даже такой дешевки не хватило. Но мы любим поплакать задешево.

14.4.1942

Напряжение в Виши достигло своего апогея. Когда я пришел утром на работу, все перешептывались, что Петен сбежал в Африку с частью правительства, что остался Лаваль и Франция будет полностью сдана немцам. Nous serons comme la Pologne…[529] Я не мог в это поверить. Как это? Петен в конце концов решился пере-стать заниматься политикой de leur petit bonheur[530], он, который для этого petit bonheur[531] подписал перемирие, вместо того чтобы сразу бежать в Африку и там создать свободную Францию? Французы в ужасе. Что теперь будет? Конечно, они хотят свободы, не хотят немцев, но не дай боже пожертвовать хоть толикой своего petit bonheur. Пусть другие все за них сделают, они уже достаточно сделали для человечества. Они хотят работать толь-ко в дневную смену. Я ходил пьяный от радости. Сколько забот у немцев в связи с побегом Петена… К сожалению, вечером стало известно, что Лаваль договорился со стариком, вошел в правительство et tout s’est arrangé très bien[532]. Это самое главное. Французы уже привыкли, каждый как-то устроился, расположился, постелил, устроил свою sa petite vie[533], вместе с субботой и воскресеньем, а тут чуть все не полетело к черту. Но, слава Господу Богу, heureusement, parce que, pensez-vous… on souffre déjà assez et encore… rendez-vous compte seulement qu’est-ce que ça serait…[534] Меня тошнит.

16.4.1942

Днем мы встречаемся с господином П. на вокзале Монпарнас и ждем госпожу П. Она возвращается из Бретани с провизией, и мы, поделив чемоданы, должны облегчить ей контроль и «octroi»{62}. Впервые после бегства из Парижа я оказался здесь, хожу по платформе и вспоминаю ад июня 1940 года. Что здесь творилось… Сейчас светит солнце, тихо, а вокзал Монпарнас напоминает станцию, «что в Мордобойском повете»{63}. Вся Франция, вся Европа сегодня — «Мордобойский повет». От Волги до Пиренеев бьют по морде. Господин П. пытается soutenir la conversation[535], который не клеится, и произносит сотни слов и десятки мыслей, представляющие собой обычную болтовню, не более того. По перрону бродят носильщики в светло-голубой форме, они лениво толкают тележки