Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
20.3.1942
У семейства П. возникли некоторые обязательства, и они вынуждены были устроить у себя прием. Пригласили гостей на вечернее чаепитие. За два дня до этого Бася пошла к ним, чтобы помочь в обустройстве квартиры; то, что было только похоже на квартиру в обычный день, должно было стать настоящей квартирой в день чаепития. Ящики, сундуки и чемоданы, обычно стоящие в гостиной, были перенесены в спальню, а их место заняло снесенное из всех квартир движимое имущество (mobilier), имеющее и денежную, и представительскую ценность. Так что ковры, гобелены, хрусталь, картины, гравюры и кое-какая мебель — все было антикварное, старинное, ценное. Из ящиков в подвале достали и пересортировали весь фарфор, остановившись в конце концов на старом английском сервизе, в котором одна чашка стоит 500 франков. Салон обставлялся под девизом: «Смотри и считай, считай и завидуй». Кресло «Directoire» давило на ампирный стул, упрекая его в государственном перевороте. В углу хорохорилась кушетка ancien régime Луи XVI, а табурет «Луи-Филипп» расположился широко и удобно, еще помня старые добрые времена. Старинную, по слухам очень дорогую картину, изображающую зад лошади во всех деталях (мерин) и высовывающуюся из-за него голову той же лошади, повесили рядом с другой картиной, на которой из сумерек притемненной великим прошлым масляной краски выныривало тело большой свиноматки. Под ними ужасная по форме (по крайней мере на девятом месяце беременности) севрская ваза, поставленная на убогом и утомленном жизнью столике. Поодаль бесценный гобелен, а на нем несколько пятен со следами влаги по краям. (Следы должны быть обязательно.) Под стенами стулья, все разные и все из разных мест, все дорогие и попорченные челюстями червей — любителей старины. Весь этот антиквариат на сотни тысяч франков безвкусно нагроможден, чтобы свидетельствовать о финансовых возможностях хозяев. Речь, как правило, не идет о том, что что-то есть, а о том, сколько бы все это стоило, если бы это превратить в деньги. Здесь все сначала переводится в деньги, и только потом оценивается сама вещь. Не «как» и «что», а «сколько». Признается художественная ценность вещи, но компасом, указывающим путь к этому признанию, почти всегда является цена. Мало кто из французов умеет безоценочно смотреть на то, что есть у него и что имеют другие. Кузен Понс{45} является исключением. Мебель, произведения искусства, гардероб — все оценивается прежде всего определенным количеством франков. Эта сторона владения доставляет самые острые ощущения. Только потом идут художественные ощущения, вкус, пристрастия. Салон супругов П. был обставлен полностью и безукоризненно и представлен гостям как дисконтный вексель. Смотрите и считайте — после продажи столько и столько.
Когда я пришел сюда после работы, гости уже сидели в гостиной и сквозь закрытую дверь доносился гул разговоров. Нанятая на день мадам X., «подруга» из народа, которая, как и Бася, иногда приходит «помогать», играла роль горничной. Я чувствовал себя довольно глупо, потому что совершенно отвык от подобных мероприятий. После трех лет жизни в качестве «траппера большого города» мне смутно припоминались давние времена, и я ощущал себя как несколько лет не игравший на пианино человек, который придвигает табурет к клавиатуре и начинает вспоминать вальс, который знал наизусть. В гостиной все сидели в кругу (cercle) и разговаривали. Я сел рядом с месье Ф., 74-летним «денди», владельцем большого спортивно-охотничьего магазина на улице Л… и акционером оружейных заводов в Бельгии. Он спит с продавщицей из собственного магазина и тратит на нее уйму денег. Дальше сидели: жена одного из известных парижских адвокатов (он ведет дело о наследстве семейства П., поэтому и устраивалось это чаепитие) и жена крупного промышленника из Эльзаса, который в настоящее время сотрудничает с немцами. Он должен был прийти, но задержался на какой-то конференции. Мадам П. была безутешна, потому что думала, что благодаря ему меня удастся пристроить на более высокую должность. Я сказал ей, что даже она никогда не сможет сделать из меня чиновника. Я предпочитаю быть каменщиком или бродягой. Три года я живу, дышу полной грудью, живу на всю катушку, в конце концов я стал «чем-то», а здесь непременно хотят, чтоб я был «кем-то». Обе дамы одеты в черное, очень скромно, но изысканно и дорого, так дорого, насколько дорогой может быть только скромная роскошь, где нить тонкого жемчуга — настоящая, брошь, спрятанная в складке платья от Пакен, вся из бриллиантов, а на ухоженных пальцах одно или два кольца лишь позволяют догадываться об их цене. Туфельки из магазина Пине, шляпка из шляпной мастерской с улицы де-ля-Пэ. На этом фоне мадам П. была похожа на вождя индейцев, ибо со всей «бескопромиссностью» американской природы она навешала на себя все содержимое своего сейфа. Она выглядела как засохшая и осыпавшаяся елка, с которой еще не сняли елочные игрушки. Я начал разговаривать с месье Ф., расспрашивая о его магазине и т. д. Желая быть учтивым и узнав, что я Polonais, он рассказал мне историю всех заказов на охотничьи ружья, полученных им когда-то от царя и великих российских князей. Все это тоном самодовольной куртуазности: ты говоришь мне обо мне, значит, я буду говорить тебе о тебе. Очень осторожно, но недвусмысленно и четко я объяснил ему, что «Pologne» — это не «Russie» и что от Варшавы до Царского Села гораздо дальше, чем от Парижа до Версаля. Бедный старик потерял нить разговора, и мы оба начали прислушиваться к рассказу жены адвоката, которая покупает редкие сегодня продукты на благотворительных базарах, где дюжина яиц или килограмм масла идут на торги и достигают, таким образом, официальной цены черного рынка. Вся эта торговля является законной продажей по незаконным ценам, все это санкционировано благотворительностью. Ее муж, владеющий немецким языком, является защитником на всех процессах, происходящих в немецком военном суде. Он защищает тех, кто обречен на смерть, что не мешает ему, как и его жене, чувствовать большое уважение к немцам и восхищаться ими во всем. Это почти всеобщее восхищение и уважение в среде богатой и средней французской буржуазии является следствием не только того, что этим слоям легче всего удалось внушить мысль о «красной опасности» и миссии Германии по защите новой Европы, но и следствием некоторого интеллектуального удивления. До сих пор французы в свойственной им манере любовались собственным пупком (и ниже…) и отличались интеллектуальной узостью взглядов
