Полка. О главных книгах русской литературы (тома III, IV) - Станислав Львовский

спотыкнулся!»), и собрание «Анекдоты из жизни Пушкина» – семь историй, имеющие к реальной пушкинской биографии самое отдалённое отношение, в таком роде:

У Пушкина было четыре сына и все идиоты. Один не умел даже сидеть на стуле и всё время падал. Пушкин-то и сам довольно плохо сидел на стуле. Бывало, сплошная умора: сидят они за столом; на одном конце Пушкин всё время падает со стула, а на другом конце – его сын. Просто хоть святых вон выноси!

Стихи Пушкина Хармс очень любил, выше него ставя в русской литературе разве что Гоголя («Да и все люди по сравнению с Пушкиным пузыри, только по сравнению с Гоголем Пушкин сам пузырь»). Поэтому «непочтительные» тексты о Пушкине и Гоголе – не признак неприязни к ним самим или их текстам (такую неприязнь он испытывал ко Льву Толстому), а внутренняя фронда по отношению к культу классиков, к славословиям: «Хармс совершенно не выносил пафоса с разговорами о величии»[701].

В 1937 году с огромной помпой отмечался странный юбилей – 100-летие смерти Пушкина. Пушкинские торжества как бы примиряли русскую классику XIX века с соцреалистическим каноном и, можно сказать, карнавально оттеняли ужас Террора (в то время существовал анекдот: «Если бы товарищ Пушкин жил в XX веке, он бы всё равно умер в 37-м году»). Хармсу, у которого этот юбилей должен был вызывать отвращение, пришлось сочинить о Пушкине детский рассказ для журнала «Чиж» – настолько «казённый», что он был опубликован без подписи. «Издевательские» тексты о Пушкине были, вероятно, отдушиной после подобной работы.

Но 1937-й был не первым большим пушкинским юбилеем: первый состоялся в 1899 году – и был обставлен с присущей fin-de-siècle[702] роскошью. Ставились пушкинские произведения, выпускались книги, массово продавались сувениры – примерно такие же, как сто лет спустя, в 1999-м. Юбилейная пошлость была лишь одной стороной медали – была и другая: конец XIX – начало XX века – это время становления подлинно научной пушкинистики, время, когда работают такие выдающиеся филологи, как Михаил Гершензон, Семён Венгеров, Борис Модзалевский, Николай Лернер. Лернеру, в частности, принадлежит статья «Курил ли Пушкин?», которую современники сочли анекдотичной и даже скандальной – примером пустяка, на который не должен отвлекаться серьёзный учёный. Но для Хармса (который, кстати, сам курил трубку) подобные анекдоты, показывавшие классика с непарадной, неожиданной стороны, были ценны как материал.

Разумеется, анекдоты о Пушкине существовали и до Хармса: например, пушкинские остроты, передававшиеся из уст в уста на протяжении почти сотни лет, были собраны в популярной книге Льва Модзалевского и Сергея Гессена «Разговоры Пушкина» (1929). Ещё одна знаменитая книга 1920-х – «Пушкин в жизни» Викентия Вересаева. По одной версии, Хармс боролся именно с вересаевским мифом о Пушкине – не с бронзовым истуканом сталинизма, а с интеллигентской попыткой представить «Пушкина-человека»[703]. К тому же раннесоветскому времени относятся бытовые разговоры, в которых Пушкину предлагается оплачивать коммунальные услуги («Лампочку на лестнице, стало быть, Пушкин вывинтил?» – реплика управдома из «Мастера и Маргариты»).

А в начале 1970-х, после нового открытия обэриутов, в самиздате стали распространяться анекдоты не только о Пушкине, но ещё и о Лермонтове, Толстом, Достоевском, Тургеневе и других классиках. Эти тексты под общим заглавием «Весёлые ребята», действительно напоминавшие семь анекдотов из «Случаев», стали приписывать Хармсу, и часто до сих пор можно встретить утверждение, что их сочинил Хармс. Например:

Шёл Пушкин по Тверскому бульвару и увидел Чернышевского. Подкрался и идёт сзади. Мимо идущие литераторы кланяются Пушкину, а Чернышевский думает – ему; радуется. Достоевский прошёл – поклонился, Помяловский, Григорович – поклон, Гоголь прошёл – засмеялся и ручкой сделал привет – тоже приятно, Тургенев – реверанс. Потом Пушкин ушёл к Вяземскому чай пить. А тут навстречу Толстой, молодой ещё был, без бороды, в эполетах. И не посмотрел даже. Чернышевский потом писал в дневнике: «Все писатили харошии, а Толстой – хамм. Патамушто граф».

На самом деле авторы этих анекдотов – сотрудничавшие с детским журналом «Пионер» художники Наталья Доброхотова-Майкова и Владимир Пятницкий. Последний сделал к анекдотам иллюстрации, ставшие каноническими, – хотя в постсоветское время выходил сборник «Хармсиада» с другими иллюстрациями: здесь вместе с анекдотами Доброхотовой-Майковой и Пятницкого опубликованы и оригинальные тексты Хармса. Но именно Доброхотовой-Майковой и Пятницкому принадлежат ушедшие в народ формулировки: «Лев Толстой очень любил детей», «Фёдор Михайлович Достоевский, царствие ему небесное» и про трусливого Тургенева – «в ту же ночь уехал в Баден-Баден».

Почему Хармс вдруг пишет рассказ об Иване Сусанине?

Рассказ «Исторический эпизод», посвящённый младшему другу Хармса с типично хармсовской фамилией – писателю Всеволоду Петрову[704], резко отличается от других текстов «Случаев». С одной стороны, это предельно связный текст, полный характерных для Хармса гэгов и анахронизмов: «Иван Иванович Сусанин (то самое историческое лицо, которое положило свою жизнь за царя и впоследствии было воспето оперой Глинки) зашёл однажды в русскую харчевню и, сев за стол, потребовал себе антрекот. ‹…› "Ах, ты, мяфа", – проговорил Иван Сусанин. Хозяин зажмурил глаза и, размахнувшись, со всего маху звезданул Сусанина по уху. Патриот Сусанин рухнул на землю и замер. "Вот тебе! Сам ты мяфа!" – сказал хозяин и удалился в харчевню». С другой стороны, нигде больше в «Случаях» Хармс так откровенно не прибегает к стилизации и пародии.

Поводом для написания рассказа стало возобновление оперы Глинки «Жизнь за царя» – с новым либретто Сергея Городецкого[705] и, конечно, с новым – нейтральным – названием «Иван Сусанин». Классическая и бравурная опера с ура-патриотическим текстом была ответом на последние всплески музыкального неофициоза, – например, оперы Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» (1936), официально припечатанной с формулировкой «Сумбур вместо музыки». «Иван Сусанин» был частью неоимперского «большого стиля», стиля «а-ля рюс», который развернётся в полную силу в годы войны и будет в фаворе до смерти Сталина, – всё это, конечно, вызывало у Хармса насмешку. Это и фильм Сергея Эйзенштейна «Александр Невский», и соцреалистический эпос – вроде «Петра Первого» Алексея Толстого.

Хармс наверняка был знаком и с экспериментами Юрия Тынянова, который при изложении исторических сюжетов смещал акцент на частную жизнь, на анекдот («Подпоручик Киже», «Малолетний Витушишников»). Хармсовский рассказ о Сусанине не заканчивается неожиданным пуантом, но вполне анекдотичен в сниженных деталях: «Ворота, по счастью, были открыты, и патриот Иван Сусанин, извиваясь по земле как червь, пополз по направлению к Елдыриной слободе». Вдобавок Хармс даёт Сусанину отчество Иванович (реальное отчество Сусанина неизвестно, по некоторым преданиям – Осипович) – превращая его, таким образом, в типичного своего персонажа.

При этом Глинка был в числе любимых композиторов Хармса (по свидетельству того же Петрова, он был занесён в висевший в хармсовской квартире «Список людей, особенно уважаемых в этом доме»[706]). Травестирование оперы Глинки, таким образом, – из того же разряда, что травестирование биографии Пушкина: Хармса раздражают не сами композитор и поэт, а их официозное превознесение в Советском Союзе.

Есть ли в цикле «Случаи» внутренняя структура?

Попытки выделить такую структуру, обнаружить в «Случаях» сквозные мотивы делались в нескольких работах[707]. Можно заметить, что некоторые тексты образуют пары: «Пушкин и Гоголь» – «Анекдоты из жизни Пушкина», «Случай с Петраковым» – «Сон дразнит человека» (мотив бессонницы), «Случаи» – «Начало очень хорошего летнего дня» (перечисление нелепых событий и вывод о «хорошести» этих событий или изображённых людей). Сергей Горбушин и Евгений Обухов предлагают считать центральным текстом цикла рассказ «Молодой человек, удививший сторожа» (действительно находящийся почти в центре сборника – под номером 14). Его герой, спрашивающий у сторожа, как пройти на небо, а потом вдруг исчезающий («Сторож понюхал воздух. В воздухе пахло жжёными перьями»), знаменует возможность выхода за пределы выморочного мира «Случаев» – то самое чудо, которое занимало такое важное место в этике и эстетике Хармса. Возможно, именно этот рассказ имела в виду познакомившаяся с Хармсом в 1940-м Анна Ахматова, говоря, что ему удавалась «проза двадцатого века»: «когда описывают, скажем, как герой вышел на улицу и вдруг полетел по воздуху. Ни у кого он не летит, а у Хармса летит» – отзыв тем более знаменательный, что из всех «Случаев» этот рассказ – наиболее классичный по письму, по сбалансированности сюжета.

Сама идея структуры, композиции, казалось бы,