Полка. О главных книгах русской литературы (тома III, IV) - Станислав Львовский

Я ещё не так послужу,

Мы с тобой ещё попируем,

И я царским своим поцелуем

Злую полночь твою награжу.

Однако Наталия Крайнева в своей реконструкции 2009 года помещает все три строфы после восстановленной десятой. Всё это, несомненно, влияет на интерпретацию и понимание поэмы. «Зыбкость» текста, постоянно расширяющегося, захватывающего всё новые темы (в черновиках, например, упоминается Амедео Модильяни, роман с которым в 1911 году тоже сыграл в жизни Ахматовой заметную роль), делает любые интерпретации условными и неокончательными.

Рисунок Амедео Модильяни «Обнажённая», на котором он изобразил Ахматову. 1911 год[744]

Кто адресаты посвящений «Поэмы без героя»?

У поэмы несколько посвящений. В некоторых редакциях перед первым посвящением стоит «В. К.» или совсем уже недвусмысленное «Вс. К.» – то есть Всеволод Князев. То, что «Поэма без героя» посвящена реальному прототипу её условного «героя», кажется достаточно логичным: ведь второе посвящение (1945) очевидно относится ещё к одному прототипу – Ольге Глебовой-Судейкиной. Но дата «27 декабря 1940» под посвящением указывает на другого, скрытого адресата: это – вторая годовщина смерти Мандельштама. На него могут указывать и «тёмные ресницы Антиноя» (про пышные ресницы юного Мандельштама вспоминали многие – в том числе и Ахматова).

Слова

…а так как мне бумаги не хватило,

Я на твоём пишу черновике…

с которых начинается посвящение, возможно, служат ключом. Несомненно, у Ахматовой могли быть рукописи и Князева (в составе архива Судейкиной), и Мандельштама, но едва ли она использовала их таким образом. Очевидно, речь о том, что Ахматова подхватывает чужой замысел, развивает какие-то чужие мотивы.

Мандельштаму принадлежит один из эпиграфов к третьей главе первой части («В Петербурге мы сойдёмся снова…» – первая строка стихотворения 1920 года). Начиная поэму появлением гостей из прошлого, Ахматова держала в уме и мотивы стихотворения «Я вернулся в свой город…»: «И всю ночь напролёт жду гостей дорогих, / Шевеля кандалами цепочек дверных…»

Более ясен адресат третьего посвящения. Это – английский философ русско-еврейского происхождения Исайя Берлин (1909–1997). В 1945 году он находился в СССР в качестве дипломата и встретился с Ахматовой в Фонтанном доме. Впечатления от этой короткой встречи оказали огромное влияние на позднее творчество Ахматовой. Для неё Берлин был и несостоявшейся большой любовью, и вестником из иного мира, в котором могла бы пройти её жизнь, в каком-то смысле – гостем из параллельного пространства. Своей встречей с Берлином (якобы вызвавшей особое негодование Сталина) Ахматова объясняла не только обрушившуюся на неё в 1946 году опалу, но отчасти и начавшуюся в том же году холодную войну. Именно так надо понимать строки:

Он не станет мне милым мужем,

Но мы с ним такое заслужим,

Что смутится Двадцатый Век.

Берлин (которому Ахматова читала первую часть «Поэмы без героя» в ранней редакции) в конечном итоге сам становится её персонажем.

Важно ли, что действие происходит в 1913 году?

Несомненно, важна и общеевропейская семантика 1913 года как последнего года Belle Époque[745], благополучного и утончённого периода на рубеже столетий, предшествовавшего наступлению «настоящего Двадцатого Века». Не забудем, что в СССР 1913 год традиционно использовался в качестве точки отсчёта для демонстрации хозяйственных и просветительных успехов. Перед нами – начало последнего стабильного года старой России и старой Европы накануне великих потрясений. Это год расцвета изысканной раннемодернистской культуры и год подступающих страшных предчувствий. В следующем году начинается Первая мировая война, которая провела черту и сделала благополучное прошлое безвозвратным. Для Ахматовой 1913 год – это расцвет акмеизма, начало славы (пик которой приходится на первые месяцы 1914-го, после выхода «Чёток») и кризис в отношениях с Гумилёвым.

Кто приходит на карнавал в «Поэме без героя»?

Большинство безликих участников мистического и демонического карнавала носит маски, наполненные культурными смыслами: Фауст, Дон Жуан («вечные» образы, не нуждающиеся в комментировании), Иоканаан (Иоанн Креститель, но в данном случае – прежде всего образ из «Саломеи» Оскара Уайльда), Дапертутто (персонаж повести Гофмана «Приключения накануне новогодней ночи», но также псевдоним Всеволода Мейерхольда, прямо упоминающегося в поэме – и расстрелянного в том самом 1940 году). Рядом с этими персонажами, либо возвышенно-монументальными, либо обличающими в носителе маски незаурядную эрудицию и изысканный вкус, появляются образы более «расхожие», вошедшие в массовую культуру раннего модернизма – Глан (герой Гамсуна) и уайльдовский же Дориан Грей. Эти маски выглядят бледнее и достаются «самым скромным».

Постепенно, однако, из числа масок выделяются более конкретные персонажи. Вот первый из них:

Хвост запрятал под фалды фрака…

Как он хром и изящен…

Однако

Я надеюсь, Владыку Мрака

Вы не смели сюда ввести?

Маска это, череп, лицо ли –

Выражение скорбной боли,

Что лишь Гойя смел передать.

Общий баловень и насмешник –

Перед ним самый смрадный грешник –

Воплощённая благодать…

То, что за этой «сатанинской» маской скрывается Кузмин, подтверждается характеристикой, данной ему в окончательной редакции «Решки»:

Не отбиться от рухляди пёстрой,

Это старый чудит Калиостро –

Сам изящнейший сатана,

Кто над мёртвым со мной не плачет,

Кто не знает, что совесть значит

И зачем существует она.

Как уже упоминалось, Кузмин – автор биографии Калиостро[746]. Известно, что он с шокировавшим многих внешним спокойствием отреагировал на известие о гибели Князева. В то же время в ахматовской поэме отношения «корнета» с «Калиостро» никак не упомянуты, а потому непонятно, какую ответственность тот несёт за гибель юноши.

Неприязнь Ахматовой к Кузмину носила прежде всего литературный характер. Автор «Сетей» оказал большое влияние на формирование акмеизма (не забудем, что он – автор предисловия к первой книге Ахматовой, «Вечер»), но войти в группу акмеистов отказался и в дальнейшем отзывался о ней достаточно иронически. В 1920-е годы круг Кузмина (включавший Юрия Юркуна[747], Анну Радлову[748], отчасти Константина Вагинова) воспринимался Ахматовой как недружественный. Высоко оценивая поэзию Кузмина, Ахматова в беседах с Лидией Чуковской описывала его как «недоброжелательного, злопамятного» человека. «Салон» Кузмина, по словам Ахматовой, «имел очень дурное влияние на молодых людей: они принимали его за вершину мысли и искусства, а на самом деле это был разврат мысли, потому что всё признавалось игрушечным, над всем посмеивались или издевались». Свойственная Кузмину установка на приватность, камерность, эмоциональную спонтанность, смесь лиризма и гротеска была чужда мировосприятию и творческим поискам Ахматовой в поздние годы.

Что касается «равнодушия» Кузмина к трагедии его молодого друга, то оно опровергается самим появлением образа Князева в стихах, написанных через 14 лет после его смерти. Житейская необъективность Ахматовой здесь очевидна.

Как «демоническая» фигура появляется в «Поэме без героя» и Блок, но это демонизм иного рода – возвышенный, мужественно-аристократический. «Демон»-Блок – одно из главных действующих лиц, так как он – любовник Коломбины, и именно из ревности к нему совершает самоубийство корнет-Пьеро. При этом никаких свидетельств о близких отношениях Блока и Глебовой-Судейкиной нет, и, напротив, молва безосновательно приписывала такие отношения с крупнейшим поэтом эпохи самой Ахматовой. Описание Блока (во второй главе) состоит по существу только из цитат и рассчитано на мгновенное узнавание:

Демон сам с улыбкой Тамары,

Но такие таятся чары

В этом страшном дымном лице –

Плоть, почти что ставшая духом,

И античный локон над ухом –

Всё таинственно в пришлеце.

Это он в переполненном зале

Слал ту чёрную розу в бокале

Или всё это было сном?

С мёртвым сердцем и мёртвым взором

Он ли встретился с Командором,

В тот пробравшись проклятый дом?

Наконец, третьего «поэтического» персонажа опознать гораздо сложнее:

Полосатой наряжен верстой, –

Размалёван пёстро и грубо –

Ты…

ровесник Мамврийского дуба,

Вековой собеседник луны.

Не обманут притворные стоны,

Ты железные пишешь