Полка. О главных книгах русской литературы (тома III, IV) - Станислав Львовский

суицидальных историй, потрясших русскую литературу накануне и во время Первой мировой войны: покончили с собой Виктор Гофман[736] (13 августа 1911 года), Надежда Львова (7 декабря 1913 года), Иван Игнатьев[737] (2 февраля 1914 года), Божидар[738] (7 сентября 1914 года), Муни[739] (4 апреля 1916 года). Все эти трагические эпизоды оставили след в культуре (вспомнить хотя бы очерки про Надю Львову и Муни в «Некрополе» Ходасевича). Самоубийство Князева тоже «мифологизировалось» – свидетельство тому, например, стихотворение Георгия Иванова, написанное в 1926 году:

Январский день. На берегу Невы

Несётся ветер, разрушеньем вея.

Где Олечка Судейкина, увы,

Ахматова, Паллада, Саломея?

Все, кто блистал в тринадцатом году, –

Лишь призраки на петербургском льду.

Вновь соловьи засвищут в тополях,

И на закате, в Павловске иль в Царском,

Пройдёт другая дама в соболях,

Другой влюблённый в ментике гусарском,

Но Всеволода Князева они

Не вспомнят в дорогой ему тени.

Нет прямых свидетельств о знакомстве Ахматовой с этим стихотворением, напечатанным в книге Иванова «Розы» (1931), но само её присутствие в качестве героини метасюжета (наряду с Судейкиной, а также Саломеей Андрониковой[740], воспетой Мандельштамом, и «роковой женщиной» довоенного Петербурга Палладой Богдановой-Бельской[741]) весьма характерно.

Через год после Иванова во вступлении к поэме «Форель разбивает лёд» (напечатанной в одноимённой книге в 1929 году – Ахматова, по свидетельству Лидии Чуковской, перечитывала её осенью 1940 года) Кузмин выводит призраки своих погибших друзей:

Художник утонувший

Топочет каблучком,

За ним гусарский мальчик

С простреленным виском…

«Художник утонувший» – Николай Сапунов[742], один из тех, кто расписывал кабаре «Бродячая собака», тоже связанное с сюжетом поэмы (он утонул 27 июня 1912 года в Териоки на глазах Кузмина).

Сама Ахматова объясняет обращение к сюжету так:

Первый росток… который я десятилетиями скрывала от себя самой, – это, конечно, запись Пушкина: «Только первый любовник производит… впечатление на женщину, как первый убитый на войне…» Всеволод был не первым убитым и никогда моим любовником не был, но его самоубийство было так похоже на другую катастрофу… что они навсегда слились для меня. Вторая картина, выхваченная прожектором памяти из мрака прошлого, это мы с Ольгой после похорон Блока, ищущие на Смоленском кладбище могилу Всеволода (1913). «Это где-то у стены», – сказала Ольга, но найти не могли. Я почему-то запомнила эту минуту навсегда.

Под «другой катастрофой» имеется в виду самоубийство влюблённого в Ахматову Михаила Линдеберга (1891–1911). Более поздняя история служит маской для более ранней и лично близкой автору – характерный пример зеркальности ахматовского мира.

Другое несомненно важное обстоятельство, необходимое для понимания поэмы, – многолетняя дружба Ахматовой и Ольги Судейкиной. Эта дружба была очень эмоционально наполненной: в частности, в ней было соперничество из-за композитора Артура Лурье, который был предметом любви Ахматовой и многолетним спутником жизни Судейкиной. «Коломбина десятых годов», «один из моих двойников» становится символом времени – при этом характеристика, которую даёт ей Ахматова, столь же ярка, сколь и недостоверна в деталях:

Дом пестрей комедьянтской фуры,

Облупившиеся амуры

Охраняют Венерин алтарь.

Певчих птиц не сажала в клетку,

Спальню ты убрала как беседку,

Деревенскую девку-соседку

Не узнает весёлый скобарь.

Глебова была дочерью чиновника Горного ведомства и никак не «деревенской девкой»; её недавние предки были крестьянами, но не псковскими («скобарями»), а ярославскими. Увлечение «певчими птицами» относится к поздним годам жизни актрисы (эмигрировавшей в 1924 году и умершей в Париже); эта строфа появилась только в поздних редакциях, написанных после смерти Судейкиной.

Ахматова упоминает о двух стихотворениях, посвящённых Судейкиной, в которых содержится отсылка к «князевской» истории. Первое – «Голос памяти», написанное по свежим следам в 1913 году, и в нём в самом деле есть достаточно прозрачные строки:

Иль того ты видишь у своих колен,

Кто для белой смерти твой покинул плен?

Второе – «Пророчишь, горькая…» (1921). Героиня предстаёт здесь роковой и страдающей соблазнительницей:

…не одну пчелу

Румяная улыбка соблазнила

И бабочку смутила не одну.

Тень собственно Князева можно увидеть в строке: «…То мёртвому ли сладостный укор».

При отъезде за границу Судейкина оставила Ахматовой свой личный архив. Вероятно, именно в нём Ахматова «последней ленинградской зимой» нашла «письма и стихи, прежде не читанные мной» – то есть, можно предположить, письма и стихи Князева, которые и побудили её начать работу над поэмой.

Почему Ахматова относит действие именно к новогодней ночи?

Здесь Ахматова, возможно, отсылает к своему собственному стихотворению «Все мы бражники здесь, блудницы…», которое датировано 1 января 1913 года и посвящено празднованию Нового года в «Бродячей собаке». Совсем другим языком и другими приёмами в этом стихотворении воссоздаётся та же атмосфера блестящего и гибельного «карнавала».

Все мы бражники здесь, блудницы,

Как невесело вместе нам!

На стенах цветы и птицы

Томятся по облакам.

‹…›

О, как сердце моё тоскует!

Не смертного ль часа жду?

А та, что сейчас танцует,

Непременно будет в аду.

«Гости» сами празднуют Новый год (1913 или 1914), но и автору являются в канун Нового (1941) года. И здесь – ещё одна отсылка к кузминской «Форели», которая начинается приходом гостей из прошлого, а заканчивается новогодним празднеством.

Какой текст «Поэмы без героя» окончательный и правильный?

Поэма существует в нескольких редакциях – по разным подсчётам, от четырёх до девяти. При этом промежуточные редакции ходили в списках, фрагменты из них печатались в СССР, полный текст – за границей. В ходе работы появлялось и отбрасывалось множество строф, не вошедших в окончательный вариант. Некоторые фрагменты из печатных текстов вообще отсутствуют в рукописях. Иногда строфы отделялись от поэмы и становились самостоятельными стихотворениями («Петербург в 1913 году»).

В первой части поэмы разные варианты претендующего на окончательность текста 1960-х годов различаются разбивкой на главы: «Лирическое отступление» между второй и третьей главами становится в ряде вариантов самостоятельной третьей главой, а третья глава – четвёртой.

Наибольшие текстологические проблемы возникают со второй частью «Решка». В авторском «окончательном» тексте 1963 года 21 строфа, причём девятая и половина десятой строфы заменены отточиями. Примечание автора гласит: «пропущенные строфы – подражание Пушкину» (то есть таким же купюрам в «Евгении Онегине»). Однако есть немалые основания предполагать, что строфы пропущены по соображениям самоцензуры, так как в исходных рукописях они есть. Для советской печати они действительно были неудобны, и, что не менее важно, они существенны для понимания других фрагментов поэмы:

И со мною моя «Седьмая»,

Полумёртвая и немая,

Рот её сведён и открыт,

Словно рот трагической маски,

Но он чёрной замазан краской

И сухою землёй набит.

Враг пытал: «А ну, расскажи-ка»,

Но ни слова, ни стона, ни крика

Не услышать её врагу.

В отброшенном (но сохранённом в комментариях) варианте финала упоминается другая «Седьмая» – «знаменитая ленинградка», симфония Шостаковича[743]. Можно интерпретировать это так: Ахматова с горьким сарказмом противопоставляет судьбу собственной «Седьмой книги», которой долгие годы пришлось оставаться неизданной, и славу симфонии.

После 15-й строфы Ахматовой вписана строфа «15а», которая теперь, в позднейших изданиях, имеет номер. Ещё больше проблем возникает с тремя строфами, в советское время явно политически «непроходимыми». В собрании сочинений 1998 года одна из них печатается как 11, две – как 24–25. В итоге «Решка» заканчивается так:

Посинелые стиснув губы,

Обезумевшие Гекубы

И Кассандры из Чухломы,

Загремим мы безмолвным хором,

Мы – увенчанные позором:

«По ту сторону ада мы» –

вместо привычного:

Посинелые стиснув губы,

А твоей двусмысленной славе,

Двадцать лет