Полка. О главных книгах русской литературы (тома III, IV) - Станислав Львовский

но, как только он закрывал глаза, желание спать моментально проходило» («Сон дразнит человека»). У других уснуть всё же получается, но сны их не радуют: «Домой Андрей Андреевич пришёл очень злой и сразу лёг спать, но долго не мог заснуть, а когда заснул, то увидел сон: будто он потерял зубную щётку и чистит зубы каким-то подсвечником» («Потери»). Совершенно измучивают варианты одного и того же сна бедного Калугина в рассказе «Сон»:

Калугин заснул и увидел сон, будто он сидит в кустах, а мимо кустов проходит милиционер.

Калугин проснулся, почесал рот и опять заснул, и опять увидел сон, будто он идёт мимо кустов, а в кустах притаился и сидит милиционер.

Калугин проснулся, подложил под голову газету, чтобы не мочить слюнями подушку, и опять заснул, и опять увидел сон, будто он сидит в кустах, а мимо кустов проходит милиционер.

Калугин проснулся, переменил газету, лёг и заснул опять. Заснул и опять увидел сон, будто он идёт мимо кустов, а в кустах сидит милиционер.

Тут Калугин проснулся и решил больше не спать, но моментально заснул и увидел сон, будто он сидит за милиционером, а мимо проходят кусты.

Калугин закричал и заметался в кровати, но проснуться уже не мог.

В итоге мучительный сон продолжается четыре дня и четыре ночи, а на пятый день Калугин просыпается «таким тощим, что сапоги пришлось подвязывать к ногам верёвочкой, чтобы они не сваливались». Заканчивается рассказ «списанием» Калугина по непригодности: «Калугина сложили пополам и выкинули его как сор».

Создаётся впечатление, что «сон дразнит человека» – стандартная формула сновидческого сюжета в «Случаях». Гораздо чаще, чем о сне, Хармс говорит о бессоннице – образ которой в культурах разных народов сопровождает чувство тревоги, неуверенности в прочности мира[695]. Равно и бессонница, и сон выводят человека из равновесия: здесь полезно вспомнить формулу «некоторое равновесие с небольшой погрешностью», центральную в философии Друскина и повлиявшую на Хармса[696]. Погрешностью называется тот зазор между «отрицательным» и «положительным», «тем» и «этим», благодаря которому, собственно, и существует мир (удивительным образом это совпадает с современными представлениями физиков о небольшом превосходстве изначальной материи над антиматерией). Человек не в состоянии укрыться в этой «погрешности» ни во сне, ни в состоянии бессонницы. Он доходит до исступления, до безумия, меняется физически – и непрочность мира тут же даёт о себе знать, когда санитарная комиссия расправляется с Калугиным. Сон – это возможность увидеть что-то иное, возможность оказаться в алогичном мире – в противовес вроде бы связному миру яви. Впрочем, у Хармса под сомнением всякая определённость и связность, и внутреннее зрение сна в этом смысле не отличается от «внешнего» зрения: даже в очках Семён Семёнович не желает верить, «что на сосне сидит мужик и показывает ему кулак».

Согласно Анри Бергсону, которого Хармс читал, сон – это демонстрация того, как мы на самом деле видим мир: «Бергсон… утверждает, что наше актуальное восприятие материального мира в чём-то аналогично сновидению. Мы не видим вещь, мы видим лишь её абрис – остальное дорисовывает наша память»[697]. Эта мысль была явно симпатична Хармсу (см. в его ранних текстах «Мыр» и «Сабля»: «Я говорил себе, что я вижу мир. Но весь мир был недоступен моему взгляду, и я видел только части мира»; «Мир летит к нам в рот в виде отдельных кусочков: камня, смолы, стекла, железа, дерева и т. д.»). В этом смысле, скажем, фрейдистское истолкование снов Калугина нерелевантно: проходит милиционер мимо кустов или кусты мимо милиционера, не так важно. От перемены мест слагаемых сумма не меняется – да и суммы-то никакой нет: есть только калейдоскопический морок, не собирающийся в целое.

Важны ли в «Случаях» имена и фамилии героев?

Перечислим все имена и фамилии, встречающиеся в «Случаях», помимо имён реальных людей (Пушкин, Гоголь, Жуковский, Сусанин, Глинка и, возможно, «псевдоисторические» Захарьин и Петрушевский из «Анекдотов из жизни Пушкина»):

Орлов, Крылов, Спиридонов, Круглов, Перехрёстов, Петров (2 штуки), Камаров, Семён Семёнович, Кушаков, Петраков, Алексей Алексеевич, Андрей Карлович, Калугин, Андрей Семёнович, Ваня Рублёв, Андрей Андреевич Мясов, Макаров (2 штуки), Петерсен, Петраков-Горбунов, Притыкин, Серпухов, Курова, Ольга Петровна, Евдоким Осипович, Коратыгин, Тикатеев, Кошкин, Машкин, Марков, Окнов, Козлов, Стрючков, Мотыльков, Широков, Каблуков, Ковшегуб, Карп, Федя Давидович, Тимофей, Харитон, Зубов, Комаров, Фетелюшин, Пакин, Ракукин

Часть этих имён и фамилий – самые простые. Чаще всего повторяются «элементарные» русские фамилии – Петров (плюс её вариации – Петраков и Петраков-Горбунов) и Макаров. В мире Хармса такие фамилии – знак безликости до степени взаимозаменяемости: например, в неправильном «Камаров» легко увидеть анаграмматически перестроенное «Макаров», а в одном из не входящих в «Случаи» рассказов Ивана Яковлевича Григорьева за особый подвиг переименовывают в Ивана Яковлевича Антонова.

Впрочем, и более необычные фамилии, такие как Петерсен или Тикатеев, не играют какой-то сверхважной роли. По мнению Михаила Ямпольского, «у Хармса фигурируют как "заурядные", так и необычные имена, но последние никогда не индивидуализируют героев, вроде гоголевских, по выражению Белого, "звуковых монстров"»[698]. Это замечание можно скорректировать: имя боярина Ковшегуба пародийно отсылает к изображаемой исторической эпохе, «Ваня Рублёв», сообщающий композитору, кто он такой есть, возможно, связан с иконописцем Андреем Рублёвым, грубые крестьяне Тимофей и Харитон названы нарочито «народными» именами, которые когда-то носили благородные греки.

Вернёмся к «простым» именам и фамилиям. Скажем, в «Охотниках» действует человек по фамилии Окнов – на вид это такая же фамилия, как Стрючков и Мотыльков, но в ней есть что-то ощутимо неправильное: от слова «окно» в русской ономастике фамилии не образовывались. Можно было бы предположить, что для Хармса фамилия – нулевой, стёртый знак, просто обозначение, причём недостаточное для идентификации. Взять, например, рассказ «Столяр Кушаков», герой которого несколько раз падает на улице, заклеивает себе лицо пластырем, а потом его не узнают дома и не пускают в квартиру, хотя он называет свою фамилию: «Кушаков, хотя и сохраняет имя, перестаёт быть Кушаковым»[699]. В очень похожем на «Столяра Кушакова» рассказе «Пять шишек» герой по фамилии Кузнецов, на которого один за другим падают кирпичи, не может вспомнить, как же его зовут: Василий Петухов? Николай Сапогов? Пантелей Рысаков?

Письмо Хармса к Александру Введенскому. 1940 год.

«Посылаю тебе свой портрет, чтобы ты мог хотя бы видеть перед собой умное, развитое, интеллигентное и прекрасное лицо»[700]

Итак, фамилия – неверный знак. Чтобы избавиться от него, нужно усилие (например, сменить фамилию Ювачёв на выдуманную Хармс). С другой стороны, та же фамилия Окнов может быть связана с придуманным Хармсом символом – монограммой имени его первой жены Эстер, в которой он впоследствии увидел обозначение окна. Окно у Хармса – важный символ, граница двух миров; из окна можно увидеть звезду, из окна можно выпасть («Вываливающиеся старухи»), а можно следить за чужим падением («Упадание»). И неслучайно, что Окнов оказывается самым жестоким из охотников, калечащим своего друга Козлова.

Что касается имён, то в «Случаях» прослеживается привязанность Хармса к полному именованию – как в литературе, так и в частной жизни: в письмах, беседах, дневниках он называет по имени-отчеству не только друзей, но и женщин, в которых влюблён (Клавдия Васильевна, Алиса Ивановна). Такая церемонность была принята в кругу обэриутов и согласовывалась с характером Хармса. Мемуаристы отмечали его безукоризненную воспитанность, которая уживалась с крайней эксцентричностью. В перевёрнутом мире «Случаев», однако, церемонность контрастирует с поведением героев, а частое у Хармса удвоение подчёркивает условность имени. Точно так же, как Макаровы и Крыловы, Андреи Андреевичи, Семены Семёновичи и Алексеи Алексеевичи впадают в бешенство, не могут разобраться в происходящем («Семён Семёнович не желает верить в это явление и считает это явление оптическим обманом») и нелепо умирают.

Хармс первым стал сочинять анекдоты про Пушкина?

В «Случаях» есть два текста, связанных с Пушкиным: сценка «Пушкин и Гоголь», в которой Пушкин с Гоголем постоянно падают и спотыкаются друг о друга («Вот чёрт! Никак об Гоголя! – Мерзопакость какая! Отдохнуть не дадут. Никак об Пушкина