Полка. О главных книгах русской литературы (тома III, IV) - Станислав Львовский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Разные исследователи говорят об «атомистичности», «минималистичности» прозы Хармса. Обэриуты в принципе чувствовали себя комфортнее в малой форме. Единственная повесть Хармса «Старуха», его пьеса «Елизавета Бам», пьеса Введенского «Ёлка у Ивановых» – вещи небольшие (об утраченном романе Введенского «Убийцы вы дураки» мы ничего не знаем). При этом как раз лирика обэриутов тяготеет к монументальности, – впрочем, в их «перевёрнутом» мире это не удивляет.
Человек хотел спать, а потом расхотел. Один человек убил другого огурцом. Два человека просто встретились на улице. Зачем писать о такой ерунде?
Название «Случаи», да простят нас читатели за тавтологию, неслучайно. С одной стороны, оно предельно общее: любое происшествие с любым человеком можно назвать случаем. В этом смысле в цикле происходит почти автоматическая регистрация происшествий – и не исключено, что Хармс держал в голове газетные разделы с хроникой мелких событий: от бытовых преступлений до объявлений о смерти[678]. С другой стороны, случай выделяется из массы происшествий чем-то необычным: согласитесь, массовое выпадение старух из окон – событие из ряда вон выходящее. Хармсовская поэтика случая и вообще хармсовский юмор предполагают разрыв в обыденности: это может быть скандал (так, Александр Кобринский выделяет в его прозе 1930-х «мотив абсурдирующей драки»: все жестоко дерутся без видимой причины[679]), а может быть непримечательная встреча – в таком случае скандалом становится само её описание:
Вот однажды один человек пошёл на службу, да по дороге встретил другого человека, который, купив польский батон, направлялся к себе восвояси.
Вот, собственно, и всё.
Рассказ комичен именно из-за своей краткости, несоответствия замаха удару. Кстати, таким же образом работают народные «докучные» сказки («Жил-был царь, у царя был двор, на дворе был кол, на колу мочало; не сказать ли с начала?») или пьяный анекдот, который в гашековских «Похождениях бравого солдата Швейка» рассказывает фельдкурат Кац: «Жил в Будейовицах один барабанщик. Вот женился он и через год умер. – Он вдруг расхохотался. – Что, нехорош разве анекдотец?»
Почему Хармса привлекают такие нелогичные, абсурдистские, «ерундовые» сюжеты? Причин может быть несколько. Если пытаться искать ключ в личности автора, можно вспомнить хармсовское недоверие к человеческому общежитию и его хрупким законам: это был человек, вешавший у входа в свою квартиру объявление: «У меня срочная работа. Я дома, но никого не принимаю. И даже не разговариваю через дверь. Я работаю каждый день до 7 часов» – и предсказавший судьбу Ленинграда, где ему суждено было погибнуть: «Мы будем уползать без ног, держась за горящие стены» – макабрическая рифма к пьеске «Охотники».
На более глубоком уровне это недоверие восходит к самобытным философским взглядам Хармса, сформировавшимся в основном в порядке самообразования. Хармс очень любил «естественных мыслителей» (то есть людей, способных высказывать глубокие идеи, но незнакомых с конвенциональной, респектабельной философией), а его собственные прозрения были связаны не только с философскими, но и с эзотерическими текстами. Исследователь Хармса Валерий Сажин пишет: «…Фундаментальным источником таких воззрений [на время] для Хармса была книга П. Д. Успенского[680] "Tertium organum. Ключ к загадкам мира". По Успенскому, в мире четырёх измерений время – неостановимый и непрерывно движущийся поток событий, что равнозначно его несуществованию и, следовательно, невозможности отделения событий одного от другого: то, что в иной системе воззрений называется вечностью. ‹…› Поскольку истинное место пребывания человека – вечность, то всё, что случается во временном мире, не просто нереально и неистинно, но отвратительно, уродливо и всем содержанием события и участвующих в нём персонажей должно это демонстрировать»[681].
Эта гипотеза – спорная, но в не слишком систематической картине взглядов Хармса допустимая. Если принять её, получается, что у «Случаев» есть этическая подоплёка: Хармс повествует не просто о тщете бытия, но о его принципиальной ерундовости, не-метафизичности. Это согласуется с воспоминаниями Якова Друскина: «Он… говорил, что в жизни есть две высокие вещи: юмор и святость. Под святостью он понимал подлинную – живую – жизнь. Юмором он обнажал неподлинную, застывшую, уже мёртвую жизнь: не жизнь, а только мёртвую оболочку жизни, безличное существование».
Почему с людьми в «Случаях» происходят такие ужасные вещи?
Несчастный случай, преступление – это предельные эксцессы, которые очень волновали обэриутов. Можно сравнить немотивированные гибели героев «Случаев» с убийством в «Ёлке у Ивановых» Введенского. И у Хармса, и у Введенского поводом для убийства становится провокация, явно несоразмерная наказанию. В «Ёлке» нянька убивает «тридцатидвухлетнюю девочку» Соню за то, что она ведёт себя неприлично – дразнится и грозится во время праздника «юбку поднять и всем всё показать». У Хармса Машкин убивает Кошкина за вызывающую жестикуляцию:
Товарищ Кошкин танцевал вокруг товарища Машкина.
Товарищ Машкин следил глазами за товарищем Кошкиным.
Товарищ Кошкин оскорбительно махал руками и противно выворачивал ноги.
Товарищ Машкин нахмурился.
Товарищ Кошкин пошевелил животом и притопнул правой ногой.
Товарищ Машкин вскрикнул и кинулся на товарища Кошкина.
Товарищ Кошкин попробовал убежать, но споткнулся и был настигнут товарищем Машкиным.
Товарищ Машкин ударил кулаком по голове товарища Кошкина.
Товарищ Кошкин вскрикнул и упал на четвереньки.
Товарищ Машкин двинул товарища Кошкина ногой под живот и ещё раз ударил его кулаком по затылку.
Товарищ Кошкин растянулся на полу и умер.
Машкин убил Кошкина.
То, что оба героя настойчиво именуются товарищами, только усиливает остраняющую особенность этого текста: с одной стороны, слово «товарищ» в бытовой советской речи утратило всякую смысловую окраску, с другой – действия Машкина и Кошкина заставляют о ней вспомнить, потому что их никак не назовёшь товарищескими. Убийство происходит как-то слишком легко (Кошкин умирает от трёх ударов неизвестной силы) и описано совершенно автоматически. Это соответствует частой хармсовской установке: фиксировать эксцесс, не выражая к нему отношения. Впоследствии таким же приёмом будут пользоваться авторы французского «нового романа» и хорошо знакомый с прозой Хармса Владимир Сорокин – например, в многостраничном описании массового убийства в романе «Роман». Заставляя героев убивать друг друга, Хармс до Сорокина открывает его принцип отношения к литературным персонажам: «Это просто буквы на бумаге». Убийство Кошкина, убийство охотника Козлова, убийство целой семьи в последнем рассказе Хармса «Реабилитация» – совсем не то же, что убийство Земфиры у Пушкина или старухи-процентщицы у Достоевского. Здесь отсутствует как мотивация, так и раскаяние, а следствие, если оно происходит, действует так же алогично, как и преступник. Герои поступают так, «потому что могут», потому что заставляющий их так поступать автор коварно самоустраняется из текста. Создаётся иллюзия, что ужасные вещи в этом мире просто происходят, и от этого хармсовские миниатюры обретают шокирующий эффект. Подлинным героем становится само насилие, разрывающее ткань обыденности.
Даниил Хармс и Алиса Порет. Начало 1930-х годов[682]
Художница Алиса Порет, с которой у Хармса был роман, часто становилась участницей игр обэриутского круга: «в моде была такая игра – вести человека куда угодно с завязанными глазами», и Порет, «с отвращением относившуюся к боксу», Хармс и его приятель, будущий муж художницы Пётр Снопков, «привели в цирк и усадили в первом ряду – сняв повязку, она увидела, как «двое голых и толстых людей убивали друг друга по правилам перед моим носом»[683]. Бокс, по сути, такой же манифест абсурдно упорядоченного насилия, и фокус с повязкой раскрывает эту сущность. Психологический эффект, который насилие оказывает на неподготовленного человека, есть даже в детской прозе Хармса – в рассказе «Ломка костей», где русский силач побеждён японским мастером джиу-джитсу. Но Хармс понимал, что такой эффект может оказать вообще любая неожиданность. Здесь можно вспомнить хрестоматийный текст из «Случаев» – «Четыре иллюстрации
