Полка. О главных книгах русской литературы (тома III, IV) - Станислав Львовский

его антисанитарным и никуда не годным и приказала жакту выкинуть Калугина вместе с сором». Наконец, в нескольких сценах коллективной расправы («Охотники», «Суд Линча») можно увидеть отголосок карательной истерии, захватывающей случайных людей – как и в реальности, эта истерия может коснуться тех, кто её направляет («Из толпы выделяется человек среднего роста и спрашивает Петрова, что он записал у себя в книжечке. ‹…› Толпа волнуется и, за неимением другой жертвы, хватает человека среднего роста и отрывает ему голову»).

Репрессии, без сомнения, ужасали Хармса и были ему знакомы по собственному опыту: в 1931 году он был арестован как член «антисоветской группы писателей» (по факту – за детские стихи и работу в редакции журналов «Чиж» и «Ёж»[690]) и приговорён к трём годам лагерей – наказание заменили высылкой в Курск. Как намёки, так и прямые отсылки к репрессиям можно увидеть не только в «Случаях», но и в других его текстах. Одним из главных примеров считается стихотворение «Из дома вышел человек…» (1937):

Из дома вышел человек

С дубинкой и мешком

И в дальний путь,

И в дальний путь

Отправился пешком.

Он шёл всё прямо и вперёд

И всё вперёд глядел.

Не спал, не пил,

Не пил, не спал,

Не спал, не пил, не ел.

И вот однажды на заре

Вошёл он в тёмный лес.

И с той поры,

И с той поры,

И с той поры исчез.

Но если как-нибудь его

Случится встретить вам,

Тогда скорей,

Тогда скорей,

Скорей скажите нам.

В 1930-е внезапное исчезновение, конечно, вызывало вполне определённые ассоциации с арестом – тем удивительнее, что стихотворение было напечатано в детском журнале «Чиж». До того как были обнародованы подлинные свидетельства об аресте Хармса, исследователи считали, что в нём предугадана судьба автора; на ритмике этого стихотворения построена «Легенда о табаке» Александра Галича с прозаическим предуведомлением: «Посвящается памяти замечательного человека, Александра Ивановича Ювачёва, придумавшего себе странный псевдоним – Даниил Хармс, – писавшего прекрасные стихи и прозу, ходившего в автомобильной кепке и с неизменной трубкой в руках, который действительно исчез, просто вышел на улицу и исчез». Обратим внимание на характерную степень неосведомлённости: Даниилу Хармсу здесь приписываются имя и отчество его друга Введенского. Но ту же версию исчезновения Хармса – «Рассказывают, что дворник вызвал его на улицу на минуту и его арестовали прямо в домашних тапочках» – воспроизводят и современные исследователи[691].

Возможно, стихотворение Хармса не содержит «никаких политических намёков» и, как считает Валерий Шубинский, «представляет собой минималистически обобщённую модель традиционного сказочного зачина»[692]. Александр Кобринский полагает, что оно отражало желание Хармса срочно бежать из Ленинграда куда глаза глядят – вероятно, связанное с надвигающимися репрессиями. Но совершенно точно, что оно повлияло на судьбу писателя: «…факт остаётся фактом: в страшном 1937 году, когда люди тысячами исчезали безвестно в застенках и лагерях НКВД, когда пресловутые "десять лет без права переписки", означавшие на самом деле расстрел, стали одним из самых распространённых видов приговора, в открытой советской печати появилось стихотворение о том, как в СССР человек вышел из дома и бесследно исчез. ‹…› Судя по всему, было принято решение признать опубликование стихотворения политической ошибкой, но ограничиться при этом отлучением Хармса от печати»[693]. Хармса действительно перестают публиковать, и он с женой влачит нищее существование.

Есть и менее спорные, совсем не завуалированные примеры. Написанная за десять лет до стихотворения «Из дома вышел человек…» пьеса «Елизавета Бам» (1927) начинается с того, что героиня ожидает прихода представителей карательных органов: «Сейчас, того и гляди, откроется дверь, и они войдут… Они обязательно войдут, чтобы поймать меня и стереть с лица земли» – и действительно, они появляются, произнося хором: «Вы подлежите крупному наказанию. Вы всё равно от нас не уйдёте». Незваные гости ведут себя как буффонные клоуны, но заканчивается пьеса абсурдистским арестом, через который проглядывает реальный язык репрессий: «Именем закона вы арестованы. ‹…› Елизавета Бам, вытянув руки и потушив свой пристальный взор, двигайтесь следом за мной, храня суставов равновесие и сухожилий торжество. За мной». В рассказе середины 1930-х «Рыцарь» герой с характерно «средним» именем Алексей Алексеевич Алексеев подвергается аресту за пение неуместной революционной песни. Наконец, в рассказе 1940 года «Помеха» визит «человека в чёрном пальто» прерывает любовные игры героев:

Ирина сказала:

– Зачем вы встали на колени? Пронин поцеловал её ногу чуть повыше чулка и сказал:

– Вот зачем. ‹…›

Но тут в двери кто-то постучал. Ирина быстро одёрнула свою юбку, а Пронин встал с пола и подошёл к окну. ‹…› Ирина открыла дверь, и в комнату вошёл человек в чёрном пальто и в высоких сапогах. За ним вошли двое военных, низших чинов, с винтовками в руках, и за ними вошёл дворник. Низшие чины встали около двери, а человек в чёрном пальто подошёл к Ирине Мазер и сказал:

– Ваша фамилия?

– Мазер, – ответила Ирина.

– Ваша фамилия? – спросил человек в чёрном пальто, обращаясь к Пронину.

Пронин сказал:

– Моя фамилия Пронин.

– У вас оружие есть? – спросил человек в чёрном пальто.

– Нет, – сказал Пронин.

– Сядьте сюда, – сказал человек в чёрном пальто, указывая Пронину на стул.

Пронин сел.

– А вы, – сказал человек в чёрном пальто, обращаясь к Ирине, – наденьте ваше пальто. Вам придётся с нами проехать.

– Зачем? – спросила Ирина.

Человек в чёрном пальто не ответил.

– Мне нужно переодеться, – сказала Ирина.

– Нет, – сказал человек в чёрном пальто.

– Но мне нужно ещё кое-что на себя надеть, – сказала Ирина.

– Нет, – сказал человек в чёрном пальто.

Ирина молча надела свою шубку.

– Прощайте, – сказала она Пронину.

– Разговоры запрещены, – сказал человек в чёрном пальто.

– А мне тоже ехать с вами? – спросил Пронин.

– Да, – сказал человек в чёрном пальто. – Одевайтесь.

Через год после написания этого рассказа был арестован и его автор: Хармсу, жившему в осаждённом Ленинграде, вменили «распространение клеветнических и пораженческих настроений». Вот как его арест описывала его жена Марина Малич – этот рассказ о подлинных событиях, в чём-то совпадая с «Помехой», перекрывает её ужас:

Мы выглянули в окно. Внизу стоял автомобиль. И у нас не было сомнений, что это за ним.

Пришлось открыть дверь. Они сейчас же грубо, страшно грубо ворвались и схватили его. И стали уводить.

Я говорю:

– Берите меня, меня! Меня тоже берите.

Они сказали:

– Ну пусть, пусть она идёт.

Он дрожал. Это было совершенно ужасно.

Под конвоем мы спустились по лестнице.

Они пихнули его в машину. Потом затолкнули меня.

Мы оба тряслись. Это был кошмар.

Мы доехали до Большого Дома. Они оставили автомобиль не у самого подъезда, а поодаль от него, чтобы люди не видели, что его ведут. И надо было пройти ещё сколько-то шагов. Они крепко-крепко держали Даню, но в то же время делали вид, что он идёт сам.

Мы вошли в какую-то приёмную. Тут двое его рванули, и я осталась одна.

Мы только успели посмотреть друг на друга.

Больше я его никогда не видела.

Что означают сны, которые видят герои «Случаев»?

Сны очень волновали обэриутов. Они занимают важное место в их разговорах, записанных Леонидом Липавским; протоколированию и попытке истолкования снов посвящён текст самого Липавского, в котором тот самостоятельно подходит к фрейдистскому символизму[694]. Обэриуты хорошо понимали связь между сном и подсознанием, сном и культурным воспитанием, сном и событиями предыдущего дня.

В «Случаях» Хармса интересуют и состояние сна, и его содержание. Одни герои хотят спать, но не могут уснуть: «Вот однажды Петраков хотел лечь спать, да лёг мимо кровати» («Случай с Петраковым»), «Ему хотелось спать,