DARKER: Бесы и черти - Екатерина Белугина

в скорую, дочь, словно разгадав его намерения, закончила лаять и сказала спокойным голосом:

– Погоди, Вареньевич.

От «Вареньевича» будто прижгло кипящим мазутом. Дочь называла его так много лет назад – она корчила милые мордочки, залезала на папины плечи и каталась, распевая песни. Но сейчас Железняку даже представить было гадко, что это лающее создание могло бы ездить на его спине и рулить, хватая ладошками за уши.

– Вот, правильно. – Диана словно опять читала его мысли. – Теперь совсем просто. Тебе нужно кое-что сказать, а потом замотать мне рот и больше не разматывать. Он зайдет, и дальше только хорошо.

– И что? – жалобно спросил отец, осознавая всю нелепость слов. – Все станет нормально? А я вот еще таблетки от заводского доктора принес. Они для спокойствия помогают.

Железняк протянул на ладони несколько бумажных пачек и вдруг как будто увидел себя со стороны. Он, в скромном москвошвеевском пиджаке, при галстуке и с зачесанными назад редеющими волосами, тянет руку с таблетками над дорогой венгерской кроватью, в которой извивается перемотанная обрывками простыни скалящая клыки девочка.

В голове его тревожно забилось: «Безумие! Что я творю?!»

– Вот же удача, – сказала Диана. – Клади все мне в рот.

– Что – все?

– Таблетки все.

– Но…

В ответ дочь залилась лаем. От судорог с ее лба чуть съехала тряпка, и Железняк увидел глаз – налитый кровью, с ужавшимся до крошечного зернышка зрачком.

– Таб! Лет! Ки! В р-р-рот! – прогавкала Диана.

Железняк дрожащими руками стал рвать упаковки. Похожие на крошечные плоские фланцы таблетки со стуком падали, весело катались по полу, а Диана лаяла все злее и громче. Железняк, плохо соображая, что делает, сел на кровать – в нос шибануло порченым – и высыпал жменю налущенных таблеток в раззявленный рот дочери. Она захрустела ими, как орехами.

Лай оборвался.

Комнату устлала тишина. Диана словно чего-то ждала. А Железняк просто сидел, заформованный и недвижный, не понимая, дышит ли он, бьется ли у него сердце.

– А сейчас, папа, говори громко: «Мне не нужна такая, выходи!» И сразу заматывай мне рот. Не робей, тебе ведь дочка нужна, а не сука.

Железняк беспомощно повторил страшные слова и действительно почувствовал, как что-то уходит через дочерино горло и оставляет тело твердым и пустым, будто форму для дутья. А потом, когда он уже тянулся завязывать рот, нечто зашло на освободившееся место. Запахло кабинетом стоматолога, и Железняк до крови прикусил язык, чтобы развеять морок. Потом замотал дочке рот и тяжело откинулся на изголовье кровати.

Пару минут он сидел и смотрел на неподвижное тело. Затем поднялся и неловко, как пьяный, шагнул. Попытался совладать с непослушными ногами. А потом сердце ухнуло в бездонный колодец, и волосы на загривке встали дыбом, потому что Диана заговорила животом.

До августа Железняк жил в двух разных мирах. Днем – на дышащем железом и кашляющем искрами заводе. Вечерами и ночами – в своей истекающей чертовщиной квартире, рядом с пахнущим мочой и стойлом телом, которое глухим, идущим из живота голосом говорило чудовищные слова.

Железняк порывался размотать дочь, открыть ей глаза и рот. Но живущий в ней сказал, что тело есть только благодаря ему, что если вновь распахнуть проход и вернуть человека, то тело сразу умрет из-за съеденных зараз таблеток.

– Ты думаешь, что ты железо, – рассказывал живот Железняку, – но нет, ты железа́, ты щитовидка, ты надпочечник, ты яичник, я вижу их здесь, внутри, это рыхлое, как ты.

Голос звучал так, будто хрипящий радиоприемник бросили в бочку с водянистым гнилым мясом. Он говорил не переставая, дни и ночи напролет. Железняк почти не спал – даже через стены и запертые двери к нему просачивался чужой монотонный речитатив.

Чаще всего голос насмехался, оскорблял и издевался, но иногда начинал разговаривать с Железняком почти на равных, рассказывал больные и тревожные вещи.

– Тысячу лет назад на ярмарках играли в игру – в песок прятали серебряные монеты, а потом выпускали калек и юродивых их искать, они рылись, дрались, катались по земле, ломали, копая, ногти и пальцы, а человечки смотрели и радовались; и всегда вы так, и сейчас не иначе.

А потом вдруг снова начинал дразнить, выдумывая и повторяя оскорбления несчетное количество раз.

Иногда живущему в дочери будто становилось скучно, и он просто говорил бессвязные слова, перечислял предметы из квартиры, животных, камни, числа.

Железняк пытался глушить голос радиолой – высокие соседи по-пролетарски стучали по батареям. Пробовал резиновые беруши, но в гулкой колодезной тиши слова делались лишь четче. Хотел ночевать в гостинице, но испугался, что без него живущий в дочери устроит что-нибудь страшное и квартиру вскроют.

На заводе было трудно – дамокловым мечом нависали невыполнимые обязательства перед съездом профсоюзов. В Праге люди культуры подписали манифест «Две тысячи слов», и проклятый чехословацкий котел потянул на дно годовой план. В правление звонили из Минмаша. Из Совмина приезжали тяжеловесные начальники с массивными челюстями, ходили грозовые слухи, что на разбор полетов прилетит сам председатель Косыгин.

Утром одиннадцатого июля измученный и потерявший волю к жизни Железняк принял решение повеситься. На собрании обсуждали – применительно к бедам с чехословацким котлом – статью из газеты «Правда» о ситуации в Праге. Железняк сидел, речей не слушал и представлял, насколько это больно – задыхаться в петле. Внезапно до него донесся обрывок разговора: ветеран завода Возыка кому-то рассказывал, как человек от секретаря парткома решил огромную проблему.

– Говорили, что только в психиатрию сдавать, – громко шептал Возыка, – но пришел этот, от Синицы, очень серьезный, такой, знаешь, вот настоящий мужик, хотя по нему и не скажешь. И как-то так побеседовал, что у моего племянника сразу мозги на место. А было швах: ему черти мерещились, он себя медиумом и фосфорическим человеком называл, кожа без огня волдырями шла.

Впервые забрезжил свет.

Железняк долго колебался, никак не мог решиться, но в начале августа все-таки организовал с Синицей приватную беседу, где очень осторожно и обтекаемо попросил помощи со впавшей в религиозную истерию родственницей. Синица выслушал с понимающей улыбкой – будто заранее знал, о чем пойдет речь, – и обещал помочь.

Двадцать первого августа Прага запылала. Вокруг чехословацкого котла все окончательно запуталось. А секретарь парткома Синица в помещении паросилового цеха протянул Железняку бумагу в крупную клетку с записанным косым почерком телефонным номером.

Железняк пошел открывать дверь, и сразу же, словно по волшебству, дочь замолчала. Тишина в квартире после месяцев непрерывного говора ошарашивала, и Железняк замер возле порога растерянный и напряженный. А в коридор уже шагнул