DARKER: Бесы и черти - Екатерина Белугина

что здесь и не пахнет шутками, что творится какая-то болезненная чертовщина, что ремонтировать это придется не таблетками от доктора Мышина, а минимум больницей.

От мыслей о больнице Железняку стало не по себе: а ну как повторится про Брежнева, про Подгорного, про бог знает еще кого. И возникнет – не может не возникнуть! – вопрос, где подросток, комсомолка, член «красных следопытов» и уличкома, могла такого нахвататься. Не дома ли? Не от отца ли, директора завода с самого переднего края воплощения ленинской идеи электрификации страны?

«Дианочка, – Железняк закрыл лицо руками, – ну как так-то? Ты же меня в детстве Вареньевичем называла. У тебя весь стол обклеен марками про эту твою гляциологию. Ты же в Москву вот-вот должна была. И теперь такое, ох…»

До самого вечера он нервничал, перебирал бумаги, подписывал и напряженно прислушивался к болезненной тишине в дочкиной спальне. И уже затемно, когда он шел на балкон курить, вдруг уловил обрывки разговора. Железняк подкрался к закрытой двери, замер и прислушался: царило молчание. Он уже хотел уйти, когда дочь громко, членораздельно и очень понятно спросила:

– Я правильно сделала? Теперь все станет нормально?

И в этот миг с плеч Железняка как будто осыпалась магнетитовая руда весом в тонну, радость и спокойствие охладили его перегретую душу, сердце забилось весело и хорошо. Он потянулся к дверной ручке, чтобы войти, обнять и поцеловать дочку, но вдруг услышал, как тяжелый, бурлящий, совсем чужой – словно рожденный в глубине конвективной шахты – голос в тишине комнаты ответил:

– Да.

На другой день Железняк был не в своей тарелке. Он подписывал бумаги, кружил по зданию управления, ходил в цеха, встречался c начальниками отделов, секретарями, бригадирами, что-то обещал и утверждал, а в голове пневматическими молотками стучало тяжелое чужое «да».

В помещении инженерного музея ветеран завода, мастер Возыка, рассказывал школьникам-экскурсантам о трудовых буднях. Железняк, тщетно силясь развеять тревогу, прислушался.

– И вот, ребята, в тридцать пятом, – вдохновенно говорил Возыка, – нарком тяжелой промышленности приказал освоить сварные барабаны для морских судовых котлов. А завод тогда умел только цельнокованые, с расходом металла десятикратно больше. И ничего, споро освоились, нужно ведь было родине! Работали мы газопрессовой и дуговой сварками и однажды прямо здесь, в заводской лаборатории, придумали интересное состязание. На опытном барабане заварили в разных техниках два шва, стали нагнетать воду – какой, получается, первым лопнет. Половина завода, слово чести даю, собралась! Болели все, поддерживали, каждый за свою технику. И вот барабан страшно стало раздувать. Края, которые гидравлическим прессом держало, пошли волнами, а потом… – В этот момент Возыка заметил стоящего в дверях Железняка. – А это, ребята, директор нашего завода Илья Валерьевич.

– Илья Валерьевич! Илья Валерьевич! – зашелестели школьники. – А вы тогда там были? Вам партия приказала? За какую технику болели?

– Не было меня, – улыбнулся Железняк. – Я еще не работал на заводе и вообще ходил беспартийным, потому как лет мне было от роду восемь. Не брали таких шпингалетов в партию.

Дети недоверчиво загалдели, и Железняк догадался: они не смогли поверить, что усатый дядька, правящий огромным заводом, когда-то был младше их самих.

– Я родом из маленького села, – принялся рассказывать Железняк. – Родители умерли, и я…

– А отчего умерли-то? – нагло спросил кто-то.

Возыка раздраженно шикнул, но было поздно: вопрос неуклюже повис в воздухе.

– Н-н-н-у-у-у… – Железняк хотел ответить спокойно, рассказать, но ему вдруг сделалось мутно, бросило в липкий пот, а голова стала пугающе легкой. – Они…

«Они-подохли-потому-что-мать-оплодотворил-рыжий, – запульсировало в висках страшное и тяжелое. – Подохли-подохли-подохли-из-за-из-за-из-за-за-за…»

Железняк сделал шаг назад и схватился руками за дверной косяк.

– Илья Валерьевич, вам плохо? Мышин где? Где Мышин?! Железняку нехорошо, пулей в амбулаторию!

«Мышин-мышин-мышин-мышин-мышь-подохли-из-за-за-за-подохли-из-за-мышина-мыши-мышья…»

– Хватит! – рявкнул Железняк.

Он задышал с тяжелыми хрипами, изогнуто раззявив рот, а потом сполз по косяку и потерял сознание. Кто-то из детей по-щенячьи завизжал, а в коридорах застучали быстрые тревожные шаги и загудели взволнованные голоса.

В заводской амбулатории Железняк рассказал врачу Мышину обо всем. О том, что социалистические обязательства перед съездом профсоюзов горят, что механосборочный цех в последние месяцы бьет черные рекорды по дефектам, что на части камер половина сварных штуцеров с поджогами в корнях – и чудо, что заметили, поскольку брак почти ушел на транспортировку, – что борьба за экономию пока получается только за счет фонда зарплаты и что в городской газете опубликовали целый разворот с товарищеской, конструктивной, но тем не менее критикой дирекции.

Врач стал успокаивать, объяснил, что при большой нагрузке и стрессе и не такие беды с организмом могут случаться. Железняк попросил таблеток – врач щедро отсыпал.

Покойно и уютно было в докторском кабинете, уходить не хотелось, поэтому Железняк взялся рассказывать про проклятый чехословацкий котел:

– …И принимается решение: для развития народного хозяйства братской Чехословакии делать им на ТЭЦ сверхмощный котельный агрегат на три тысячи тонн пара в час в блоке с турбиной на миллион киловатт. А кто подписал? Синица подписал, совесть, гад, завода! На кой черт, спрашивается, такая мощь?! Это ведь выработка как два Днепрогэса! Но ладно, сделали эскизный проект, начали изготавливать. И что, думаешь, чехи?

– Что же?! – Откровенно скучавший Мышин вдруг возбудился, услышав о котле. Железняк даже удивился: никогда врача не интересовало то, в чем не было кишок, сердец и сухожилий.

– А вот черт его знает, что там чехи. У них теперь Дубчек, идейный плюрализм, реформы, мать их так. И вот уже выходит, что котел и не очень нужен, а мы в нем по самое горло. И непонятно – делаем дальше или на «стоп». Как горячую картошку друг другу кидают, сверху молчат, а мы тем временем уже не по горло, а по макушку… Страсть как обидно, столько в котел уже вбухано, а на выходе – ничего.

– А если так и нужно? Может, на выходе должны быть только смыслы, и больше ничего? – с каким-то вдруг горячечным нажимом спросил Мышин.

Железняк пропустил странные слова мимо ушей, покивал для вида и продолжил рассказ про заводские беды.

Когда полностью выговорился, чуть-чуть полегчало. Железняк крепко пожал руку врачу, вернулся в свой кабинет и до вечера кропотливо сидел над бумагами, стараясь не думать, что ждет его дома.

Открывая дверь, Железняк зажмурился и загадал, чтобы внутри было нормально. Но все пошло насмарку: едва он вошел, дочь принялась громко лаять. Она морщила лицо, скалила зубы, извивалась перемотанным телом и гавкала, разбрызгивая слюну. В комнате стоял тяжелый запах зверя.

Железняк топтался на месте, смотрел и опять не знал, что делать. Когда наконец решился звонить