Как мы делали реформы. Записки первого министра экономики новой России - Андрей Алексеевич Нечаев

постарались поставить общение с прессой и широкой публикой на постоянную основу. 20 октября 1992 года было даже принято специальное постановление правительства «О регулярных информационных телевизионных выпусках о Правительстве Российской Федерации», которое рекомендовало (таков был стиль общения правительства со СМИ) российской телерадиокомпании давать эти выпуски в прайм-тайм, а пресс-службе правительства их готовить. Мне и ряду коллег с учетом этого постановления пришлось давать целый ряд дополнительных пресс-конференций, на которых мы разъясняли политику правительства, комментировали текущие события.

Таким образом, имеющиеся слухи о нашей чрезмерной закрытости были сильно преувеличены. Однако, несомненно, большим нашим промахом было то, что мы слишком мало говорили о том наследстве, которое получили от своих предшественников и которое фактически не оставляло нам выбора в наших действиях. Нам казалось крайне неэтичным делать то, чем часто занимаются многие приходящие к власти начальники любого уровня: ссылаться на ошибки и провалы прежних руководителей (нынешние власти к месту и не к месту, часто абсолютно натянуто и голословно, трезвонят о «проклятых девяностых»). Это было нашей сознательной позицией: избегать оценки или критики правительств Рыжкова, Павлова, Силаева. Нам казалось, что люди сами видят печальные плоды их деятельности и потому нет смысла лишний раз сыпать соль на раны. Но сейчас я понимаю, что мы должны были сказать народу всю горькую правду о том положении, в котором оказалась страна. Рассказать о разваленной финансовой системе, об огромных внутренних и внешних долгах, о растранжиренном валютном и золотом запасе, об отсутствии необходимых резервов продовольствия и сырья, о замороженных западных кредитах, угрозе ареста за долги российской собственности за рубежом, низкой конкурентоспособности большей части российской промышленности и о многих других экономических реалиях, с которыми мы столкнулись и которые не были явно видны рядовому обывателю. Ясно, что эта правда вряд ли успокоила бы людей и уменьшила объективные тяготы реформ. Но она, безусловно, позволила бы им лучше понять логику наших действий, снизила необоснованные ожидания быстрого улучшения дел и уж точно выбила бы серьезные козыри из рук «непримиримой оппозиции». А представители последней не гнушались кричать на всех углах о порожденных именно нами бедах народа, о том, что мы чуть ли не агенты мирового империализма, сознательно реализующие дьявольский замысел по разрушению великой державы и превращению ее в сырьевой придаток Запада. Забавно и печально, что в последние годы, по прошествии трех десятков лет с начала реформ, эти тезисы регулярно повторяет официальная пропаганда. И то, что из морально-этических соображений мы отказались в полный голос говорить о драматическом наследии прежних режимов, было в политическом смысле нашей несомненной ошибкой.

Трудный поиск компромиссов

Между тем давление подогреваемого нашими оппонентами массового недовольства социальными издержками реформ наряду с нажимом региональных лидеров, а также промышленного и аграрного лобби создавало постоянную опасность сворачивания с избранного курса. Хотя должен подчеркнуть, что в целом терпение российского народа, понимание им того, что реформы и выход из кризиса не могут пройти безболезненно, оказались просто удивительными и заслуживают самого глубокого уважения. Несмотря на все объективные трудности первого этапа реформ, особенно зимой 1992 года, россияне не проявляли открытого массового возмущения, что обеспечивало реформам определенный запас прочности. Сейчас могу честно признаться, что мы ждали худшего. И основной удар по политике реформ был нанесен в итоге не массовым недовольством населения, а действиями явных и скрытых противников преобразований в политической и хозяйственной элите страны. Пожалуй, в этом было главное отличие ситуации в России от положения в странах Восточной Европы, также прошедших непростой путь экономических преобразований. Там противостояние коммунизму, прошлому диктату Советского Союза, желание быстрее интегрироваться в мировую экономику привели к консолидации элит, которая стала фундаментом последовательной и решительной экономической политики. Это позволило избежать колебаний и отступлений и достаточно быстро миновать наиболее трудный первый этап перехода к рыночному хозяйству.

Конечно, мы прекрасно сознавали необходимость смягчения социальных тягот, создаваемых ростом цен. Но понимали мы и то, что в условиях, когда важным средством преодоления кризиса является стабилизация финансов, возможности социальной защиты населения крайне ограниченны. Каждая выходящая за пределы наших реальных возможностей уступка требованиям компенсировать взлет цен повышением денежных выплат перечеркивала попытки сбалансировать бюджет и в конечном счете лишь наносила новый удар по жизненному уровню населения. Не подкрепленное реальными финансовыми ресурсами страны повышение зарплат, пенсий, стипендий требовало примитивного печатания денег, что лишь подталкивало новый виток инфляции и в результате оборачивалось против интересов людей.

С этой опасностью популярных решений, принимаемых даже из лучших побуждений, мы столкнулись уже вскоре после освобождения цен, когда в январе 1992 года под мощным напором шахтеров Воркуты пошли на трехкратное повышение зарплаты на угледобывающих предприятиях.

С одной стороны, сама эта уступка обошлась казне в немалую по тем временам сумму в двадцать два миллиарда рублей. А с другой стороны, согласившись на повышение зарплаты шахтерам, правительство уже очень скоро получило цепную реакцию выступлений в других отраслях, включая бюджетников. Удовлетворение этих требований не могло не подстегивать инфляцию. К лету череда вырванных у правительства уступок набрала критическую массу, вынуждая все чаще прибегать к печатному станку для покрытия взятых финансовых обязательств.

Возможности нашего сопротивления этому давлению снизу были весьма ограниченны. Как сказал тогда в одном из своих интервью Гайдар: «Проявлять несгибаемую твердость можно только в двух случаях: либо при избытке силы, либо при слабости ума. Первого у нас нет, как, надеюсь, нет и второго». Прогибаясь под нажимом социальных требований и соглашаясь на раздачу денег, которых просто не было в казне, мы вынуждены были ломать свою стратегию финансовой стабилизации. К маю 1992 года мы столкнулись с тем, что навязанные нам финансовые обязательства лишь на треть могли быть покрыты за счет реальных источников доходов бюджета.

Впоследствии я много думал о том, могла ли наша команда проявить в то время бо́льшую жесткость, с большей твердостью отстаивать принципы провозглашенной ею финансовой политики. Скажу честно, у меня нет окончательного ответа на этот вопрос. Крайне трудно определить, где проходит грань между экономической и политической необходимостью, где соображения экономического характера должны отступить перед прагматизмом политических решений. Те компромиссы, на которые мы были вынуждены пойти, приспосабливая ход реформ к существующим в стране социально-политическим условиям, действительно нанесли ущерб нашему курсу, отодвинули достижение поставленных целей. Уступки в экономической политике, сделанные в угоду политической конъюнктуре, безусловно, притормозили реформы. Однако благодаря этим тактическим жертвам был сохранен шанс на продолжение рыночных реформ вообще. Без них нельзя было бы одержать верх в той острейшей политической борьбе, которая захлестнула новые российские власти.

Здесь хотелось бы сказать о глубоком различии мотивов, лежавших в основе так называемых популярных решений, принимавшихся,