Если покинешь меня - Зденек Плугарж

Гонзик машинально поднес к губам банку с кофе, глянул на верхние нары, на Ирену. В нежном, тонком лице с маленьким ртом была какая-то неправильность, но Гонзик не мог понять, в чем она заключалась.

Консервная банка была наконец открыта. Ирена наклонилась, чтобы положить ключ на полку. У Гонзика зарделись уши: щелка в пижаме из-за недостающей пуговицы расширилась и открыла молодой, упругий профиль груди. Гонзик в смятении отвел глаза, но вскоре снова уставился на Ирену. Взяв обеими руками жестяную банку, он пил, в горле становилось горячо; волнуясь, он глотал отвратительную бурду, чувствуя какую-то вину и в то же время страх, что кто-нибудь откроет его тайну.

Ключ был водворен на полку. Гонзик разочарованно вздохнул. Ирена скомкала бумажного голубя и спокойно вытерла им жир на приподнятой крышке консервной банки. Гонзик нахмурился и встал: вчера ей было жалко одолжить ему свою миску. Что, собственно, в ней интересного? Волосы, накрученные на бумажки… Ему все хотелось смотреть куда-нибудь в другое место, но он никак не мог оторвать глаз от Ирены. Наконец его осенило: он ее ненавидит. Однако окончательно в этом он уверен не был.

В коридоре послышались шаги, немецкая речь. Ганка перестала жевать и заморгала лишенными ресниц глазами.

— Шериф и Кодл с ним.

Двери шумно распахнулись. Вошел человек с круглым, сияющим, толстоносым лицом. Густые колечки седеющих волос ореолом обрамляли низкий лоб.

— Приветствую вас, братья! — с пафосом воскликнул вошедший. Стряхнув капли воды с широкополой шляпы, какие носили когда-то художники, он прошел к столу, грузно ступая на пятки. Без всяких околичностей он обнял Вацлава, а Гонзику и Ярде долго тряс руки и по-дружески крепко хлопал их по спине.

— Одну постель я для вас освободил в седьмой комнате. Все я уже знаю, все уже устроено, — затараторил он, тяжело дыша. — И зовите меня папаша Кодл. Буду счастлив, если вы увидите во мне подлинного папашу, так же, как и все в лагере. — Кодл умиленно склонил голову к плечу. От уголков глаз, светившихся теплом и лаской, к вискам разбежались лучи морщинок. — Ведь у папаши Кодла одно-единственное желание в этой жизни, дети мои: чтоб вы нашли тут вторую родину после столь трагично утраченной первой.

Затем он подступил к нарам девушек, заложил пухлые руки за спину и, одобрительно подмигнув, проговорил:

— «Corned beef»[34]. Это нам по вкусу, да?

Стремительно повернувшись к парням, Кодл продолжал:

— Вы мне тут с девушками — ни-ни. Этого мы здесь не терпим! — И Кодл погрозил пальцем, потом вытер платком вспотевшее лицо.

Штефанский неуклюже вышел из своего угла у двери и, сильно побледнев, встал, вытянув руки по швам.

— Egi… eligibit[35] для меня не поступил? — забормотал он на ломаном чешском языке.

Папаша Кодл сочувственно развел руками.

— Пока еще нет, голубчик. Потерпи, вскорости и о тебе вспомнят и дадут разрешение на въезд… — Кодл с искренним участием глядел на крючковатый нос поляка, казавшийся несоразмерно большим по сравнению с узкими плечами его донкихотской фигуры. — Спешить не в характере канадцев. Потерпи, друг. Как только поеду во Франкфурт, свяжусь с генеральным консулом. Ты ведь знаешь папашу Кодла? Он имеет привычку идти прямо in medias res[36] дела.

В дверях появилась желтая скуластая физиономия человека в черном, блестевшем от дождя плаще. За ним вошел плечистый длиннорукий парень.

— Трое новичков, — проворно подскочил к вошедшему папаша Кодл и по-немецки отрекомендовал троих друзей. Затем, почтительно указав на вошедшего в черном плаще, Кодл провозгласил: — Герр Зиберт, начальник лагеря. — В сиплом голосе Кодла послышались нотки преданности. — А это Пепек, начальник вашего барака, — кивнул Кодл в сторону хмурого молодца с маленькой головкой на широких плечах. Своим могучим туловищем на коротких ногах и непомерно длинными руками Пепек напоминал гориллу.

Герр Зиберт, глядя куда-то в сторону, сунул новичкам плоскую холодную ладонь.

— Итак, мы встретились снова. — Зиберт кашлянул и начал протирать запотевшие в комнате очки.

Все озадаченно смотрели на его желтое лицо, впалые щеки, на угловатый череп с коротко остриженными белесыми волосами.

Профессор поднялся со скамейки, чуть толкнув стол животом.

— Сегодня ночью нас снова жрали клопы. Почему вы ничего не предпринимаете против этой мерзости, герр Зиберт? Разве истребление газами стало для Германии трудной проблемой? В недавнем прошлом этого не замечалось…

Наступила напряженная тишина. Баронесса испуганно зашелестела газетой Но лицо профессора с растрепанными моржовыми усами оставалось агрессивным.

— Вероятно, первое, что я сделаю, как только доберусь до Совета, добьюсь проверки, как осуществляется управление лагерями, — продолжал Маркус.

Папаша Кодл оскалил редкие пожелтевшие зубы, пытаясь улыбнуться.

— И клопы ведь имеют право на крошечное местечко под солнцем, профессор, — пошутил он. — Всего каких-нибудь два месяца тому назад мы провели здесь дезинфекцию, а эту мерзость приносят с собой новички, не в упрек будь сказано, братья, ведь не все вы одинаковы. — Кодл панибратски обнял Гонзика за плечи и притянул его к себе.

Начальник лагеря сверлил холодными серыми глазами лицо профессора.

— Вы здесь всего две недели, а от вас уже четвертая жалоба. Буду весьма благодарен, если вытребуете от этого вашего Совета улучшения условий в нашем лагере. — Зиберт напряженно согнулся, пытаясь изобразить иронический поклон, и напялил зеленую шляпу с засаленной лентой. Его тонкие синеватые губы скривились. — Итак, желаю успеха, ребята, — Зиберт посмотрел на пуговицу пиджака Вацлава и добавил: — И твердой веры. Я, по крайней мере, никогда не утрачу уверенности в том, что снова буду есть графштайнские яблоки из своего сада в Карлсбаде. Мы непременно вернемся на родину, вернемся все вместе.

Он вышел, сопровождаемый Пепеком и папашей Кодлом.

Баронесса злобно отшвырнула газету на нары.

— Вы только отравляете колодец, из которого мы пьем, профессор, и ничего иного! Жалобы и жалобы! Если вам охота компрометировать себя, так могли бы хоть подумать о других!

Профессор удивленно обернулся к ней. Лицо Баронессы пожелтело от ярости.

— Что, собственно говоря, вы воображаете? Разве вы здесь один? Где это видано, чтобы таким тоном разговаривать с начальником лагеря? Неужели вы не понимаете, что мы всецело в его руках?

Она кричала, все более распаляясь. Профессор незаметно стер с рукава своего пиджака капельку ее слюны.

— Мы тоже хотим выбраться отсюда! Еще скажут, что наша комната заражена коммунизмом, да, да! — Баронесса стянула пояс своего халата. — A cause de vous[37], то они бы не очень ошиблись. Вы… вы… большевик!

Отголосок ее резкого ядовитого голоса еще мгновение звучал в ушах затихших от изумления обитателей комнаты.

У профессора потемнел затылок. Раза два Маркус подымал кулак вверх, как бы подчеркивая, как важно то, что он хочет сказать, потом неожиданно сел, согнул могучую спину, оперся локтями о колени. Кисти его рук свесились, а большие, немного выпуклые глаза уставились в то место на халате Баронессы, где от пестрого павлина остался один жалкий контур.

— Отвага покинула наше поколение, — сказал профессор глубоким металлическим голосом. — Может быть, мы никогда ею и не обладали. Страх — страх перед обществом, страх перед богом — овладел нами. А должен быть только страх перед нашим собственным ничтожеством.

— Проявляйте свой интеллектуальный героизм, где хотите, — Баронесса истерически воздела руки, — но нас в это дело, пожалуйста, не впутывайте. Я вовсе не желаю подыхать здесь!

— Это, надеюсь, не выпад против интеллигенции! — Профессор поднял брови и по-стариковски, медленно выпрямился. — В этом, конечно, нет ничего нового. Уже Франк[38] ненавидел интеллигентов. И Моравец[39] тоже. Так или иначе, но знаете, Баронесса, горе народу, интеллигенция которого перестает быть носителем свободного и несокрушимого духа! Там, где интеллигенция предает, побежден весь народ! Вспомните о нацистской Германии.

— Только не воображайте себя каким-то спасителем всех! — Баронесса не могла не оставить за собой последнего слова. — Да что далеко ходить за примерами! Не будь меня и мне подобной шушеры, вы бы со своей философией витали в облаках, только нищие и голодные.

Обход барака, по-видимому, окончился: из коридора слышался четкий шаг Зиберта и тяжелый топот Кодла. Вацлав, не раздумывая, сорвался с места, выбежал и догнал папашу Кодла на кирпичных ступеньках перед бараком.

— Мы не желаем оставаться здесь, — сказал Вацлав решительно. — Вы говорили, что мы можем видеть в вас отца. Мне кажется, вам я могу довериться. Наше впечатление от Валки ужасно. Ни о чем подобном, что Валка похожа на концлагерь, «Свободная Европа» не сообщала.