Если покинешь меня - Зденек Плугарж

В углу, сопя и отдуваясь, профессор карабкался на свои нары. Из коридора доносился шум спускаемой в уборной воды. Потом скрипнула дверь, и шлепанцы Баронессы прошаркали по полу. Вацлав сделал вид, что спит.

Глухая пустота медленно наполняла Вацлава. Он впитывал ее, как губка. Опять откуда-то отозвалась гармонь. Долетели обрывки смеха. Он слышал возню, говор, тяжелое дыхание польской семьи в противоположном углу комнаты, тихое перешептывание девиц. Все это доносилось до него приглушенно, словно сквозь какую-то завесу, отделившую его сознание даже от его собственного недвижного тела. Обрывки мыслей проносились в его голове. Бессвязная путаница и хаос. Ни одну из них он не мог задержать и додумать.

За деревянной перегородкой раздался отчаянный плач ребенка; воплю, казалось, не было конца, он прерывался лишь в те мгновения, когда младенец переводил дыхание. Мерцающая полоса света снаружи освещала лысый блестящий череп профессора, лежавшего на нарах у окна; Вацлав увидел, как Маркус пальцем, украшенным тяжелым золотым перстнем, зажал себе ухо.

У отца Вацлава тоже есть такой перстень — один из немногих знаков былой жизни. Вацлав зажмурился. Шесть недель эмиграции как будто бы сразу сократились до шести часов даже до шести минут. Ему грезилось: несколько мгновений тому назад он допил чашку натурального кофе. Мать убрала со стола в старомодный буфет фиолетовую хрустальную сахарницу. Эрна все еще пыхтит над задачкой, высунув кончик языка, а мама снова заводит разговор на самую больную тему, — разговор, отравлявший им немало вечеров, — отец, бывший депутат и важная особа, теперь жалкий служащий на лесопилке!..

Ребенок в соседней комнате все еще плакал. Раздались шлепки, и в ответ на это такой вопль, что, не выдержав, профессор приподнялся на локте и забарабанил в перегородку, отчего задребезжало окно.

Однако ничто теперь не могло потушить яркое и живое видение родины. Вацлав раз и навсегда заявил: никаких свекловичных полей, свиней и хлевов в отцовском имении, он будет заниматься медициной. Упорным старанием и прилежностью, самостоятельной учебой по вечерам он подготовился к экзамену на аттестат зрелости по латинскому языку. И вот после четырех семестров учебы на медицинском факультете разразилась катастрофа, какой не знала история высшего образования на его родине. И кто судил его! Студенты-коллеги с безупречными анкетными данными! Председатель комиссии — сын дворника, члены комиссии — дочь прачки и студент-горбун с лицом, пожелтевшим от хронической ненависти к здоровым и статным буржуа. Девушки-студентки всегда посматривали на него сверху вниз — горбун был на голову ниже их.

«Товарищи, мы не можем оставить его в университете! Не можем, учитывая поведение Вацлава Юрена, а также откровенно враждебную позицию его отца. Пусть через два года Вацлав докажет, что он достоин нашего доверия!»

И это называли демократизацией! Плюю я на вашу сомнительную милость. Начхать и на врачебную поденщину в какой-нибудь больничке! Частная практика в Англии, во Франции или, на худой конец, в Германии. Автомашина, горы, море, роскошная жизнь и свобода. Свобода!

Ребенок наконец утих. Через некоторое время девушки слезли с нар. Их каблучки застучали по направлению к двери. В лицо Вацлаву повеяло запахом гвоздики, смешавшимся с затхлой вонью барака. Внезапно Вацлав почувствовал укус в бедро, затем в грудь.

— Боже мой! Неужели здесь блохи?! — Вацлав вскочил.

— Преимущественно клопы, — сказала старшая из девиц и, выходя, погасила свет.

Наступил мрак. Вацлав сидел на нарах, не отваживаясь лечь и наивно думая, что так он убережется от паразитов. Но вскоре он убедился в тщетности своих надежд, и медленно, покоряясь, улегся на спину.

«Вероятно, не все правда, что говорил Капитан…» — думал Вацлав. Он, Вацлав, найдет себе работу, заработает на дорогу до Аугсбурга, до Мюнхена, выхлопочет стипендию и поступит в университет. В стране, настолько разоренной войной, не может быть безработицы! Скорее всего это результат недоверия к чехам. Ну конечно! Среди них в самом деле встречаются сомнительные личности, авантюристы, бездельники, но ведь в основном-то эмигранты — серьезные люди с честным стремлением жить свободно!

Откуда-то послышались раздраженные голоса. Вацлав затаил дыхание. Ссора нарастала, перебранка усиливалась и теперь, видно, уже перенеслась в коридор.

— …Мерзавец! Это ты украл! То-то все терся около моих нар, хотя дрыхнешь в другом углу!

— Нужна мне такая рвань! А ну, пусти, не то…

Топот и такой удар, что стены задрожали.

— На, получай, сволочь!

И вслед за этим плаксиво-просящий голос:

— Отдай мне… возврати ботинки! Ну в чем я выйду? Я ведь договорился о дельце и смогу сегодня достать жратву…

Некоторое время еще слышится жалобный голос, затем решительные шаги по направлению к выходу; бухнули двери, и все стихло.

Сердце Вацлава так колотилось, что его удары отдавались в висках.

«Жестянки? Там, за бараком…»

«Работа? Все мы так думали, когда попали сюда…»

«Часы? У меня их нет вообще…»

Вацлав провел языком по пересохшим губам. Перед своими друзьями он не смеет обнаруживать малодушия. Ведь они молчаливо признали его вожаком, он вел их через границу, был переводчиком, в его образованности, в его познаниях — их опора. Между тем ему самому нужно ободряющее слово, чтобы избавиться от гнетущего представления, будто за ним, Гонзиком и Ярдой ворота лагеря захлопнулись накрепко, а здесь, в Валке, оставаться им невозможно.

Его отговорка оправдалась: у Вацлава на самом деле разболелась голова. Он слез, распахнул окно, подставил под холодный, влажный воздух свое разгоряченное лицо. Потом снова улегся; взгляд его был устремлен на низкий потолок, от этой бездонной темноты жгло глаза. Сон не приходил. Паразиты жадно сосали его свежую кровь. Теперь в комнате храпело не менее четырех глоток, среди них выделялся свистящий храп Баронессы.

Прочь, прочь отсюда…

4

Польская семья, взяв завтрак, убралась в свой угол. Новички и Баронесса сели за дубовый стол.

— Бурда, как в концлагере. — Гонзик сморщил нос и отстранил от себя жестяную банку.

Маркус захлопнул книгу, которую читал, некоторое время прислушивался к однообразному шуму дождя за окном, затем вперил пронизывающий взгляд в физиономию Гонзика.

— Вы там были?

Гонзик покраснел и пригладил пятерней непокорные волосы.

— Не судите несправедливо, — продолжал Маркус. — В концентрационном лагере похлебка бывала совершенно горькой, а тут мы всю прошлую неделю получали даже заправленный суп!

Маркус поднялся, лицо его исказилось от боли, и он застыл в смешной скрюченной позе; лишь спустя несколько мгновений он смог постепенно выпрямиться.

— Поясница пошаливает, правда, профессор? А угля нам не дают! — Баронесса положила ладонь на жестяную банку с теплым кофе.

Но Маркус, казалось, не слышал ее.

— Я понимаю ваши сетования, первые впечатления здесь никого не настраивают на веселый лад. Однако надо смотреть на это с других позиций. — Маркус отвечал Гонзику, но глядел при этом на Вацлава. — Речь идет не о черном кофе или о кофе с молоком, а о чем-то большем. А во имя великой цели люди всегда должны были страдать, бороться и даже умирать! Ведь дело-то идет ни много ни мало, как о новом обретении смысла жизни, друзья, о созидательном патриотизме, о всесторонней демократии и о подлинном социализме, проникнутом духом гуманизма! — Бас профессора зазвучал патетически. — Чтобы не было доктринерства, деления людей на чистых и нечистых, никаких категорий униженных и забытых! Национальная программа правительства, не допускающая существования паразитических элементов, — вот чего должны добиваться мы здесь объединенными силами!

— Хорошо вам разглагольствовать, профессор, — вздохнула Баронесса, — недели через две вы будете разгуливать с сигарой в зубах по Елисейским полям!

Бумажный голубь закружился под потолком и штопором упал на стол. Веснушчатая мордашка Бронека расплылась в виноватой испуганной улыбке. Гонзик расправил помятое крыло голубя и отправил его в обратный путь, но непослушная птица, описав красивую дугу, приземлилась на верхних нарах у девушек. Ирена в пальто, накинутом поверх пижамы, открывала большим ключом килограммовую банку мясных консервов. Младшая, Ганка, наклонила к ней растрепанную белокурую голову. Ее полные, немного чувственные губы были сосредоточенно приоткрыты, на лбу и подбородке краснели пятнышки угрей.

Гонзик машинально поднес к губам банку с кофе, глянул на верхние нары, на Ирену. В нежном, тонком лице с маленьким ртом была какая-то неправильность, но Гонзик не мог понять, в чем она заключалась.

Консервная банка была наконец открыта. Ирена наклонилась, чтобы положить ключ на полку. У Гонзика зарделись уши: щелка в пижаме из-за недостающей пуговицы расширилась и открыла молодой, упругий профиль груди. Гонзик в смятении отвел глаза, но вскоре снова уставился на Ирену. Взяв обеими руками жестяную банку, он пил, в горле становилось горячо; волнуясь, он глотал отвратительную бурду, чувствуя какую-то вину и в то же время страх, что кто-нибудь откроет его тайну.