Если покинешь меня - Зденек Плугарж

— Мы не желаем оставаться здесь, — сказал Вацлав решительно. — Вы говорили, что мы можем видеть в вас отца. Мне кажется, вам я могу довериться. Наше впечатление от Валки ужасно. Ни о чем подобном, что Валка похожа на концлагерь, «Свободная Европа» не сообщала.

— Го-луб-чик, — протянул изумленный папаша Кодл и сдвинул черную шляпу на затылок. — Ну что за тон! Человек заботится о своих питомцах, как родная мать, с ног сбивается, во Франкфурт каждый месяц ездит на поклон к американцам хлопотать о дотации, просить масло, простыни, одежду. Ты думаешь, просто добывать все это? А ты — концлагерь!.. Впрочем, благодарность — ныне редкая монета. — Кодл сокрушенно покачал головой, в мочке его правого уха блеснула серебряная серьга. — А чего, собственно, ты хочешь?

— Учиться! — выпалил Вацлав. — Я окончил два курса медицинского факультета. Меня выгнали из университета. Но я хочу быть врачом и буду им!

Папаша Кодл запустил руку в расстегнутый ворот рубашки и задумчиво поскреб грудь, потом пытливо взглянул в лицо взволнованному Вацлаву.

— Папаша Кодл предпочитает меньше обещать, больше делать. Заходи вечером ко мне в канцелярию. Поговорим. Не вешай носа, дружище! — Серые мышиные глазки Кодла светились дружелюбием Он дотронулся рукой до плеча студента. При этом юноша заметил необычайно длинный ноготь на мизинце левой руки Кодла.

Вацлав медленно поплелся в барак.

— Кому-то из нас придется перебраться в седьмую комнату, — сказал он, входя.

Гонзик стрельнул взглядом на верхние нары, быстро положил обе руки на свой сенник и заявил:

— Я предпочел бы остаться здесь.

Ярда осклабился, подбросил кверху сигарету и ловко поймал ее ртом.

— Пожалуй, могу пойти я. Мне не так уж улыбается оставаться тут. — Ярда оглянулся на Баронессу. — Да и не все ли равно, где скоротать два-три дня, которые мы еще пробудем здесь…

Вацлав вдруг почувствовал нечто вроде благодарности приятелям. Ярде — за то, что он не спорит из-за места, им обоим — за то, что они ни в чем его не упрекают и не утратили оптимизма. До побега они не были близкими друзьями. Просто в свободное время играли в футбол в одной и той же команде. Как-то однажды у них возник разговор об эмиграции, а затем их захватила навязчивая мысль о побеге за границу. Провал Ярды, воровавшего запчасти, ускорил дело. Вацлав раньше не знал об этих махинациях. Он осудил бы их. Но что делать теперь? Они здесь, и Гонзик и Ярда на деле показали себя хорошими, компанейскими ребятами.

Молодые люди оделись и вышли. Необходимо было выполнить формальности, неизбежные для всех вступающих в лагерь, дать отпечатки пальцев для регистрации в полиции, приобрести хотя бы элементарную экипировку эмигрантов — котелки и ложки. Дождь прошел, но лохматые тучи тянулись низко над землей, как согбенные призраки. Пряный запах сырой земли бодрил парней, как освежающий напиток, после тяжелого, спертого воздуха барака. Они шли по грязной улице, сторонясь подернутых рябью луж, осваиваясь с новым для них будничным видом лагеря. Деревянные бараки, вытянувшиеся в безупречно строгие линии, создавали впечатление порядка. В просвете одной из боковых улочек мелькнула зеленая площадка.

— Футбольное поле, — сказал Ярда. — Говорят, будто здесь устроят и теннисные корты. Вчера вечером я кое-что разнюхал. Говорили еще, что организуются языковые курсы. Можешь изучать какой угодно язык.

— Ребята нам рассказывали, что каждый вечер здесь бывает кино, билет — тридцать пфеннигов. — Гонзик поправил на носу очки. — А там вот костел, — указал он вправо. — Читальня тоже есть.

— Только для нас здесь хоть трава не расти, — сказал Ярда, перескакивая через лужу. — Все равно удерем.

— Пешком? — Гонзик посмотрел на него с укором. — Разве что ты возвратишь нам наши денежки.

Ярда не ответил.

Они вышли на шоссе, ведущее к городу. Вацлав в шляпе и прозрачном игелитовом дождевике. Гонзик — в старом прорезиненном плаще и синем берете. Только Ярда отважно пренебрегал каким бы то ни было головным убором: ни один из них не уместился бы на его шевелюре, не смяв прически. Временами солнце разбрасывало по земле овальные золотистые лужицы. Отдаленные, поросшие лесом холмы после дождя казались кристально чистыми и были как будто бы совсем близко. Стая ворон с криком пронеслась на промокшие пашни. Быстро плывущие тучи заставляют человека поднять голову: в них есть какое-то очарование неведомых далей, притягательной тайны чужбины, захватывающих впечатлений!

Автобус, шедший в город, медленно и мягко обогнал молодых чехов.

— Могли бы и мы ехать, — Гонзик снова начал задирать Ярду, — зато на наши марки Ярда основательно заложил за воротник.

— Брось скулить, — нахмурился Ярда. — Скоро я верну вам эти жалкие гроши. Дай немного осмотреться.

И все же горькое свежее воспоминание испортило настроение Гонзику.

Последний день их пребывания в Мюнхене. Бог знает, как это случилось, но Гонзик влюбился в того голубоглазого американского комиссара. Все в нем импонировало Гонзику: звучный голос, холеные руки, спокойная манера держаться и то, как он бросал в пепельницу только наполовину выкуренные сигареты. Часик допроса, полтора часа болтовни с чешской девушкой Марией в соседней канцелярии, бутерброды и черный кофе, джазовая музыка по «Рот-Вайсс-Рот»[40], душистые сигареты «Кэмел». Стоило только пожелать. Как быстро человек привыкает к комфорту! Прекрасная гостиница и хорошее питание, плавный «форд», или «бьюик», или «крейслер», который их ежедневно отвозил к белому дому, облицованному травертином.

Избыток свободного времени и шуршание марок в кармане.

Но в то же время хорошее настроение Гонзика все больше и больше омрачалось: он не мог исполнить требования комиссара. День ото дня Гонзик снова и снова вынужден был обманывать ожидания этого приятного человека. Гонзик не признавал за собой никаких обязательств перед родиной, но вернуться туда с такими заданиями, какие хотел дать ему американский офицер… это было невозможно!

И вот настал день, которого они боялись: светловолосый комиссар захлопнул папку с протоколами допросов. Гонзика охватило сожаление. Он чувствовал, что они должны были бы поблагодарить за две недели райской жизни, пожать руку американскому другу. Гонзик оглянулся на Вацлава, который все это время был как бы их полпредом. Тот, видимо, также был растроган и никак не мог подобрать соответствующие случаю слова. Наконец Вацлав от смущения попросил последнюю сигарету. Комиссар посмотрел на него отчужденно и указал на граненую пепельницу, полную окурков.

— Можете все это забрать.

Американец широко зевнул им в лицо, застегнул свой светло-серый китель и вышел, не сказав ни единого слова.

Вечером Вацлав и Гонзик в каком то безотчетно-подавленном настроении отказались идти на прощанье в ресторан «Три викинга», и Ярда упросил товарищей одолжить ему деньги. Вернулся он лишь утром, растрепанный, с лицом бледно-серым, без галстука и без бумажника. Единственно, что удалось из него вытянуть, раньше чем он свалился на постель и захрапел, были несколько несвязных фраз о каких-то девках, на которых он якобы заявил в полицию.

Приятели молча бредут по шоссе. Вот и первые дома Нюрнберга. По площади, перед длинным фасадом казармы, по кругу конечной станции пронзительно скрипит трамвай с табличкой «Мерцфельд». Предместье почти безлюдно в эти утренние часы. То здесь, то там парами бродят американские солдаты в брюках, забранных в гамаши. По проезжей части дороги, на виду у американцев, не обходя луж, с удивительным проворством вприпрыжку ковыляет на деревянном протезе крохотная фигурка в форме немецкого солдата. Когда чехи его обогнали, они были поражены: у «солдата» было веснушчатое лицо двенадцатилетнего мальчика. Его гимнастерка, явно с чужого плеча, болталась на узенькой плоской груди. Выцветшая воинская пилотка была надвинута до тонких просвечивающих ушей, на месте споротой кокарды гитлеровской «лучшей в мире» армии на пилотке осталось темное пятно.

Вскоре появились и первые руины домов, терриконы кирпичной крошки, заросшие бурьяном и лебедой, жилища без потолков и оконных рам. Некоторые окна заколочены досками или «застеклены» картоном. Первые очереди перед молочными и мясными лавками, судачащие женщины с хозяйственными сумками. Уличное движение становится все оживленнее. Американские автомашины мягко и плавно катят по асфальту, на котором выделяются темные овальные заплаты на местах бывших воронок. Вот густая сетка лесов — это строится высокое здание торгового дома, рождается новая жизнь.

Вацлав с приятелями подымается по затоптанной лестнице биржи труда. Они вошли в темные двери вопреки надписи «Keine Arbeitszuteilung»[41].