Если покинешь меня - Зденек Плугарж

— Что вы чувствовали, когда только-только попали сюда?

Быстро темнеющая полоса неба отразилась в ее неспокойных глазах. Катка горько улыбнулась. В уголках ее рта стали заметны скорбные складки.

— Точно я уже и не помню. Первую ночь я всю напролет проплакала. То же, вероятно, было и во вторую ночь. Ну, а потом человек начинает ко всему привыкать…

— Как долго вы здесь?

— Зачем этот допрос? — Она нервно передернула плечами.

Но он все же поймал на ее лице следы некоей благосклонности.

— Новички в Валке всегда удивительны: они как дети, потерявшие маму. — Катка плотно сжала маленькие упрямые губы и вдруг показалась ему намного старше, чем он сам. — Восемь месяцев, если хотите знать, — сказала она.

У Вацлава опустились руки, и он сделал судорожный глоток.

— Разве вы не хотите уехать отсюда?

— Хочу…

Им навстречу шли три субъекта: руки в карманах, в зубах сигаретки, воротники пальто небрежно подняты. Отпечаток равнодушия и скуки на их молодых лицах моментально сменился наглостью, как только они увидели Катку. Когда поравнялись, средний из них, рыжеватый, причмокнул и отпустил по адресу Катки пошлое замечание. Присутствие Вацлава молодчики совершенно игнорировали.

— Мерзавец! — бросил ему вслед Вацлав.

— Ну, ну, смотри у меня, как бы я не выкупал твою морду в луже, болван! — И рыжий залихватски сплюнул сквозь зубы.

Казалось, Катка на весь этот инцидент не обратила никакого внимания. Она все порывалась уйти, но Вацлав не отставал от нее.

— Мне пришла в голову мысль, — сказал он торопливо и покраснел, — что мы могли бы посидеть за чашкой черного кофе, как только я получу первую зарплату. Однако не «У Максима».

— Зачем? — Она подняла брови.

Вацлав нащупал в кармане камешек, принесенный с чешской стороны Шумавы.

— Я здесь страшно одинок. Да вы, вероятно, и сами знаете, как тяжко, если человек не может никому довериться.

Искренность его тона заставила ее на минуту задуматься, потом она слегка пожала плечами.

— Это не имеет смысла, я замужем.

Вацлав беззвучно пошевелил губами, растерянно посмотрел на ее пальтишко, обтрепавшееся у петель.

— А ваш муж?

Она явно не хотела отвечать. Вацлав понял, что ничего не достиг бы неуместной настойчивостью, и спросил лишь, в котором бараке она живет.

— До свидания, — ответила Катка с еле заметной улыбкой. — И забудьте о рыцарстве. Оно вам здесь будет только мешать. — Она ушла. Чулки ее были заштопаны на пятках, но в походке чувствовалось достоинство и изящество.

Вацлав медленно прошел через входные ворота, мимо подслеповатых, давно не мытых окон хозяйственных построек и складов и нерешительно остановился перед дверью кирпичного здания канцелярии, откуда доносился звучный голос певца. Немецких служащих уже не было, дежурный послал его в кабинет, из-за закрытой двери которого доносилась ария из «Якобинца»[47]. Вацлав постучал. Певец тотчас умолк.

— Привет тебе, брат мой! — воскликнул папаша Кодл, и его широкий подвижный рот растянулся в приветливой улыбке. Кодл смущенно топтался на месте, как будто был застигнут за каким-то постыдным занятием, и даже слегка споткнулся о складку ковра. — Когда-то я неплохо пел. Теперь уже не то, да и пою редко. Хоть в песне на миг перенесешься в любимую Чехию…

В кабинете было сильно натоплено. Папаша Кодл был без пиджака. Брюки — на подтяжках. Галстук немного приспущен. На толстой шее — капельки пота, а жирное лицо — багровое от недавнего напряжения. Кодл допил стаканчик, который держал в руке, а потом, согнав с кресла ангорского кота, сказал Вацлаву:

— Садись, дружище!

Кабинет отличался от других комнат: вдоль стены стоял широкий диван, покрытый потертым смирненским покрывалом, и радиоприемник. На окнах висели плотные шторы, в углу, возле письменного стола, маленький курительный столик. На нем сигареты, спички, пепельница. Вокруг столика — три кресла, а над ним, на стене, дешевая литография, изображавшая нагую цыганку.

— Вы приглашали меня… — Вацлав комкал шляпу в руке.

— Ну, рассказывай. — Папаша Кодл плюхнулся в кресло, задрав короткие ноги.

Вацлав, смущаясь, начал свой невеселый рассказ о неудачном визите в ректорат Нюрнберского университета. Он поведал Кодлу о своем доме, о годах учения. Много времени было упущено при протекторате, а теперь, когда Вацлаву уже двадцать пять лет — такой возраст, при котором иные уже имеют дипломы в карманах, он не может позволить себе впустую тратить невозвратимые годы!

Папаша Кодл в задумчивости теребил серебряную серьгу в ухе. Наконец он сказал:

— Нравится мне твое мужество и энтузиазм, парень. Ты знаешь, чего хочешь. Таких немного в Валке. Некоторые здесь потеряли самих себя, начали хиреть, как цветы, пересаженные в глину. От других не добьешься четкого ответа, почему, собственно говоря, они вообще находятся в эмиграции. Возможно, что они сами того не ведают. Есть здесь скептики, для которых будущее — туман. Почти все чего-то ждут, на что-то надеются. Эмиграция, мой друг, это ожидание. Однако некоторые ждут чуда, но счастье не приходит к людям, неспособным бороться.

Кодл встал. Тяжело ступая на пятки, он прошел к висевшему на стене белому шкафчику с красным крестом на дверце. По соседству с несколькими бинтами и пузырьком йода стояла бутылка с тремя звездочками. Кодл налил гостю и себе. Вацлав незаметно стер следы губной помады со своей рюмки, но от проворных мышиных глаз Кодла это движение не ускользнуло. Однако он не подал виду и продолжал:

— Вообще это кабинет начальника лагеря Зиберта, но с сегодняшнего дня я его замещаю, он опять заболел — язва желудка. Пей, коньяк мы ему вернем. Папаша Кодл еще ни перед кем не оставался в долгу.

— Я хочу выбраться из Валки, здесь невозможно жить!

Папаша Кодл, запрокинув голову, выпил свою рюмку. Потом долго фыркал и шумно чмокал мокрыми губами. Казалось, задетый последним замечанием Вацлава, он хотел было защитить лагерь, но вдруг он изменил свое намерение.

— Я ведь говорил об умении ждать. — Кодл склонил голову к плечу. — Никто не собирается прожить здесь жизнь, но нельзя же переть напролом. Куда ты денешься? — мягко сказал он. — В других лагерях не лучше, легально ты на работу не устроишься: немецким биржам труда запрещено устраивать на работу эмигрантов, пока в Западной Германии имеются сотни тысяч своих безработных.

Кот прыгнул к хозяину на колени и тихонько замурлыкал, щуря зеленые глаза. Кончиком пальцев Кодл почесывал кота, не прерывая своей речи.

— Папаша Кодл находится здесь именно для того, чтобы помогать людям поднимать голову. А ты, если меня не обманывает чутье, вполне достоин моей заботы. Первым делом, конечно, нужно пройти проверку. Без этого ты значишь меньше, чем этот кот. Затем сделаем широкий заход. Мы попросим разрешение на твой выезд в Канаду, США, Австралию. Поедешь куда захочешь. На худой конец, будешь учиться в Германии. Папаша Кодл имеет кое-какие связи. Я ничего не обещаю, брат мой, за молодца говорят его дела, а не слова. Пей! Зиберт не держит плохого вина.

Вацлав смотрел на жирное пятно на полосатой сорочке Кодла, на расстегнутые верхние пуговицы брюк. Вид у него был отнюдь не привлекательный, и все же Вацлав почувствовал какое-то облегчение. Его подкупал живой интерес Кодла к судьбе человека при том безразличии, с которым он сталкивался здесь на каждом шагу.

— Думаю, что ты, малый, хороший патриот. И ушел ты на Запад не затем только, чтобы закончить образование, но и затем, чтобы бороться против тьмы, которая поглотила нашу родину.

В единении — сила. Нигде эта заповедь так не свята, как в эмиграции. А в действительности что? Папаша Кодл не ангел, он может выпить, иногда и другой грех совершить, но, как поглядишь вокруг, сердце кровью обливается, так бы и заревел. Говоришь людям, что мы должны быть вместе, а они отвечают: «Дайте нам жратву получше!» Убеждаешь их, что уважение к себе мы можем снискать только собственной дисциплинированностью, а они орут: «Давай новые ботинки!» Да, не только герои, но и бездельники без идеалов, беспринципные, бесхребетные люди очутились в Валке. Ты в этом еще убедишься. Именно поэтому, мой дорогой камрад, я так уважаю каждого порядочного, каждого преданного человека. И мне кажется, я не ошибаюсь, видя такого человека в тебе.

— Вы действительно не ошибаетесь, — пробормотал, немного волнуясь, Вацлав.

Жабий, слюнявый рот Кодла был в каком-то непостижимом противоречии с его сердечным тоном.

— Да, да, именно поэтому я откровенно перейду прямо in medias res дела. Необходимо забрать нашу часть лагеря в чешские руки. — Папаша Кодл с таинственным видом наклонился вперед. — Зиберт, — Кодл положил ладонь на мясистый затылок, рассеянно оглянулся на аптечку на стене и понизил голос до полушепота, — дурной человек. Ну, я не знаю, я не был выселен из Чехословакии, на его месте, может быть, и я вел бы себя не лучше, но разве можно ожидать любви к чехам от судетского немца телом и душой? Зиберт ездит во Франкфурт на совещания Lagerfürer’ов[48] с американцами, «выхлопатывать» лучшие условия для эмигрантов. Представь себе, как он станет защищать интересы тех, кто отобрал у него родину, имущество, все!