Если покинешь меня - Зденек Плугарж

— Я ведь не курю, — отозвался Вацлав.

В дверях появилась лошадиная жующая челюсть, а потом и сам Франта. Ярда доверчиво сунулся ему навстречу.

— Вспомнил я, что не назвал еще одного… — начал было Ярда, но поперхнулся. Лицо Франты было строгим и холодным От давешнего добродушия и панибратства не осталось и следа.

— Ну и прохвосты же вы! — презрительно скривил рот Франта. — А больше всего этот недоносок. — Франта ткнул в сторону Гонзика. — Какие же болваны удирают из республики, ужас! Ведь ты, шут гороховый, даже толком не знаешь, чего ради вообще здесь находишься, God damned![19] В Чехословакии, мол, почти одни линотипы и очень мало монотипов, а норма для наборщика, дескать, сто знаков в минуту! Чушь! Я сгорал со стыда перед шефом за то, что я тоже чех…

Тишина заполнила коридор. Вацлав не поднимал глаз от стола.

— Скажу вам, мальчики, для ясности: только здесь, — Франта постучал толстым указательным пальцем по столу, — здесь и нигде больше решается ваша дальнейшая карьера на Западе. Никто вас ни к чему принуждать не будет, и если вы глупцы — дело ваше!

Франта встал.

— Сейчас вас отвезут. — Переводчик достал из кармана несколько банкнотов. — Вот вам на первый вечер. Гостиницу и харч мы оплатим сполна за все время, что вы тут будете. Начиная с завтрашнего дня будете получать на карманные расходы. Только не вздумайте, стервецы, на наши деньги подцепить в первый же вечер чего-нибудь от немецкой шлюхи. Утром, точно к восьми, чтоб вы уже позавтракали в гостинице. На допрос и обратно будем вас возить в машине. И поразмыслите о том, что я вам говорил, в особенности ты, трясогузка! — И Франта ткнул Гонзика в живот, однако от этого «дружеского» тумака паренек согнулся вдвое и присел на корточки.

— Good bye[20], — Франта оскалил в добродушной улыбке широкие, как лопаты, зубы. Вдруг он, как пес, потянул сплюснутым носом и навострил уши, уловив сквозь закрытые двери комнаты ритм свинга. Засунув руки в карманы, Франта двинулся по коридору, шаркая по полу подошвами и покачивая бедрами в такт музыке.

Они вышли. Их овеяло прохладной сыростью, запахом отработанного бензина и истлевших листьев. На улице было много людей в американской военной форме, чавкали шины черных лимузинов. На мокром асфальте отражалась огромная неоновая реклама кинотеатра: вслед за белыми огнями вспыхивали красные, зеленые, фиолетовые. Потом все гасло — и снова: белый, красный, зеленый, фиолетовый…

В вечернем небе вырисовывался контур наполовину разрушенного фасада здания. Окна в уцелевшей части стены — слепые, безжизненные. Высоченная одинокая труба вознеслась ввысь, как карающий перст. Две девицы прошли мимо молодых чехов, за ними потянулся пряный запах дешевой парфюмерии. Девочка с льняными волосами и вздернутым носиком вела слепого человека с лицом, покрытым страшными рубцами от ожогов. Слепцу было не более двадцати пяти лет.

— Эрна! — вдруг громко сказал Вацлав. Девочка недоуменно оглянулась, еще крепче ухватила за руку слепого и ускорила шаг.

— Иди, чего с ума сходишь? — Ярда втолкнул Вацлава в автомашину.

Они сели, утонув в мягком сиденье; в глазах Ярды, сидевшего справа, мигали отсветы рекламы — маленькие огоньки: белые, красные, зеленые, фиолетовые. Автомобиль мягко тронулся с места.

Лицо девочки, которая вела слепого, маячило перед прищуренными глазами Вацлава. Странное дело, случайные встречи здесь почему-то всегда напоминали о доме.

У его сестрички такие же льняные волосы, собранные сзади в узелок. Сейчас Эрна уже спит. Днем она — двенадцатилетняя девица, мальчишки на нее оглядываются украдкой, а ночью она еще спит с плюшевым мишкой в руках. В результате долголетней службы медвежонок лишился половины опилок, животик его опал и сплюснулся, а одна нога стала тоньше другой. Однако этот старый, облезлый мишка — часть ее существа. Эрночка! Сестричка! Теперь он уже не поможет ей решать задачки. Возможно, сегодня перед сном она снова горько плакала, уткнувшись в подушку. «Поплачь, девочка, поплачь! Твой «большой» брат неповинен в том, что у нас на родине студент с клеймом неугодного классового происхождения лишен возможности завершить высшее образование. Ничего, когда ты вырастешь, я уже вернусь с дипломом врача в кармане. Он будет значить немного больше, чем лоскут бумаги, который получают коллеги с безукоризненными анкетами. И от нас будет зависеть, признаем мы или не признаем дипломы отечественных профанированных высших школ. Да, от нас, которые имели отвагу начать борьбу и вступили на тернистую тропу эмиграции. За месяц отсидки в регенсбургской тюрьме вы мне заплатите с процентами, дорогие коллеги с красными книжечками в кармане! Нет, Эрна. Я не должен вспоминать о доме. Все это еще слишком свежо в памяти и жжет сердце».

Вацлав опустил стекло автомашины. Холодный воздух ударил в лицо. Юноша усилием воли заставил себя смотреть на мелькающую, как в калейдоскопе, панораму большого города: витрины магазинов залиты светом, за ними не обремененные покупателями продавцы; бесконечный поток автомобилей и красиво отделанных мотороллеров. На перекрестке перед ратушей — затор машин; вот возвышаются две готические башни какого-то костела с зияющей дырой от прямого попадания снаряда, а вот портал непонятного сооружения в античном стиле. Вацлав наклонился к добродушному шоферу, жующему резиновую жвачку.

— Что это за здание? — кивнул Вацлав в сторону ряда дорических колонн над монументальной лестницей.

Водитель, прищурившись, взглянул на пеструю путаницу неоновой рекламы, потом повернул к Вацлаву широкое сытое лицо.

— Бар «Онтарио», — не переставая жевать, произнес он.

3

Трехсотметровая дорожка в сторону от главного шоссе, полуразвалившийся, опутанный колючей проволокой забор, несколько низких каменных построек, а за ними — ровные ряды деревянных бараков. На эмалированной вывеске, прибитой к столбику возле ворот, надпись: Camp Valka[21].

Страшное любопытство разбирало молодых людей, пока они ехали в нюрнбергском трамвае и потом в автобусе: как-то будет выглядеть последняя ступень лестницы, которую придется преодолеть на пути к свободе?

Две девушки вышли из ворот им навстречу. Ярда и Гонзик оглянулись: как приятно слушать родную чешскую речь после этой малопонятной тарабарщины! Вацлав был очень взволнован: ведь здесь, на этом клочке земли, временно живет лучшая часть чешского народа, избавленная от плевел, от всякой сволочи и жалких трусов, неспособных сопротивляться коммунистам. Настоящие борцы формируются и закаляются здесь, а всякая мразь и рабские души остались там, в закабаленной стране за пограничными хребтами.

Девичья рука с трауром за розовыми ногтями протянулась из-за барьера и приняла их американские сопроводительные документы.

— Zugang? Willkommen[22], — сказала она равнодушно, но при виде мудреной прически Ярды в глазах девицы мелькнул огонек одобрения. — Постельные принадлежности имеются, — продолжала она, — но одеял мало. Лагерники, эти дармоеды и грубияны, выменивают их в кабаке «У Максима» на консервы. За кражу одеял выбрасывают из лагеря и сажают за решетку, verstanden?[23] Девица зевнула во весь рот, откинулась на спинку стула и томно потянулась. Ярда посмотрел на ее упругую грудь и облизнул верхнюю губу.

Немка бросила на барьер три учетные карточки.

— Писать умеете? Это хорошо. А то час тому назад приходил сюда один румын, так тот не умел. Медвидек, отведи их! — крикнула девица в соседнюю комнату и, прислонив к чернильнице зеркальце, пинцетом стала выщипывать себе брови.

Человек, названный Медвидеком, повел их по улице, которая тянулась между длинными бараками.

— Я, чтоб вы знали, лагерный фотограф, а не холуй, и нечего ей делать из меня мальчика на побегушках. — Медвидек оглянулся и сделал какой-то неопределенный угрожающий жест, затем с любопытством окинул взглядом спортивную фигуру Ярды. — Сюда, налево, — подтолкнул он Ярду в поперечный переулок. Здесь Медвидек зашел в один из бараков. — В женских комнатах разрешается бывать только до восьми вечера. Место на нарах найдете сами, а завтра приходите на полицейскую регистрацию. — И Медвидек грязной рукой изобразил, как снимают отпечатки пальцев. На прощание он обнял Ярду за плечи и удалился.

Юноши осматривались в темном коридоре, куда с обеих сторон выходил ряд дверей. В самом конце коридора — окно, за ним быстро сгущались осенние сумерки. Из-за ближайшей двери доносились прерывистые звуки гармоники и детский плач. Кто-то прикрикнул на музыканта, и гармошка замолкла, но ребенок продолжал плакать.

Ярда и Гонзик обратили недоуменные взоры к Вацлаву, но тот опустил глаза и взялся за ручку двери. В лицо ударил теплый запах грязных пеленок и мыльной воды. Женщина с растрепанными волосами развешивала мокрое белье на веревке, натянутой между нарами.