В верховьях «русской Амазонки»: Хроники орнитологической экспедиции - Евгений Александрович Коблик

ледяные забереги время от времени выбирались громадные черные пиявки. Чьей кровью они тут питались и что им было нужно на льду? Выползших пиявок с удовольствием склевывали прыгавшие по берегам бурые дрозды.

Из зверей никого крупнее зайца нам давно не встречалось. Беляки уже наполовину перелиняли и прятались в зарослях ольшаника и тальника. Спугнутые с укромных лежек, они лениво ковыляли через марь, смешно шлепая по лужам, а потом усаживались на сухих буграх и брезгливо отряхивали от воды еще белые и косматые лапы-снегоступы.

Кстати, кукши, так оживлявшие быт в старом лагере, здесь отсутствовали. Лишь недели через две я встретил в дальнем лесу кочующий выводок – пару взрослых и несколько молодых, уже не уступавших родителям размерами и пропорциями. Через день встретил выводок (а может, уже другой?) снова. С кукшами всегда так: они могут отсутствовать на протяжении многих километров таежных лесов и вдруг неожиданно появляться в немалых количествах на маленьком пятачке.

А новые пернатые на новом месте не заставили себя долго ждать. Выйдя первым же утром за водой к Зеве, я увидал парочку уток каменушек. Отчалив от подтаявшей ледовой кромки заберега и еле выгребая против течения, красавец самец и скромная темно-бурая самка галсами форсировали стремнину, то и дело с головой скрываясь в кипящих бурунах. Иссиня-сизое оперение брачного наряда селезня изысканно оттенялось каштановыми полями, черными и белыми пятнами и полосками. Похожим дизайном у нас отличается еще краснозобая казарка.

Потом мы встречали каменушек почти ежедневно, а однажды наблюдали, как два самца с громким своеобразным воркованием гонялись за самкой. В финале погони утка взобралась на базальтовую плиту посреди фарватера и стала безучастно чиститься там, почти скрытая курчавыми протуберанцами пены. Селезней же все время сносило потоком, и они, молотя лапами и хлопая крыльями, отчаянно старались преодолеть быстрину, оставаясь почти на одном месте. Каменушкой эту нырковую утку и назвали за привычку отдыхать на камнях среди бурного горного потока или в прибойной полосе моря. Скопления каменушек на кочевках я затем часто видел по тихоокеанским берегам России и Америки, но ярче всего в памяти, конечно, запечатлелась та самая, первая, встреча – в гнездовом биотопе, куда может добраться не каждый!

Как-то при прочесывании очередной мари (мы еще не простились с мыслью найти гнездо журавлей) я издалека услышал высокие протяжные свисты с опушки. Заинтригованно поспешил на незнакомый сигнал и увидел пару свиристелей, да не простых, а амурских, или японских. Эти помельче наших, с сернисто-желтым брюхом и малиново-красными, а не ярко-желтыми оторочками на крыльях и хвосте. Красивые редкие птички постоянно перекликались: издавали то дрожащие свистовые трельки, почти как обычные свиристели, то минорный слитный свист на полтона ниже. Мы отмечали амурских свиристелей парами и маленькими стайками всего несколько дней. Потом они пропали, пролетев через Зевинское плато с зимовок (в Японии, Корее, Маньчжурии, на юге Приморья) к местам гнездования в Приамурье, на севере Сихотэ-Алиня и Сахалина.

В другой раз мы с Юрой пересекали широкую полосу ельника, разделяющую две мари – большую и поменьше. Вдруг справа услыхали какое-то странное вибрирующее гудение, прерывающееся резкими щелчками. Остановились, стали слушать дальше. Вот снова – тихое урчание, переходящее почти в вой, нарастая и набирая гулкость, повышая тон, вдруг внезапно обрывается стуком кастаньет – раз, два, три! Снова и снова – «уууууррр… та, т-та, та!», «уууууррр… та, т-та, та, та!».

– Юр, это то, что я думаю?

– Ага, наверняка дикуша воет! Сам-то я не слышал, но по описаниям похоже.

– Везет нам!

– Да уж, эт-то радует! Ну что, посмотрим, удостоверимся?

Мы стали осторожно подкрадываться, пригибаясь под еловыми лапами. За шиворот сыпались мелкие сухие веточки, отмершая хвоя, всякая прочая колючая труха, но до того ли? Звуки доносились из самой гущи леса. Наконец нам удалось с минимальным шумом подобраться на полсотни метров ближе и выглянуть из-за толстого ствола.

Вот он – предмет вожделений! Спокойно стоит на утоптанном снегу в тени елки, аспидно-серой спиной к нам. Черноватая голова с белыми метинами и выпуклыми красными брусничинами бровей поднята, перья на шее чуть встопорщены, хвост со светлой каймой сложен и опущен. Несколько секунд – и самец приходит в движение. Постепенно задирает хвост все выше, пару раз с шелестом разворачивая и складывая его – ну просто темпераментная кокетка с веером! Черные с заостренными белыми вершинами перья подхвостья растопыриваются как иголки дикобраза, вздыбливается темное жабо. С началом урчания крылья и буроватые со струйчатым рисунком лопатки начинают мелко дрожать, и вдруг, после самой верхней ноты, – щелчок, во время которого дикуша, трепеща крыльями, совершает вертикальный прыжок на месте с разворотом на 180°. Затем следует еще один, сдвоенный, щелчок, сопровождаемый прыжком выше прежнего, но уже без разворота. А потом еще один-два щелчка, с небольшим подскоком.

Мы глядели во все глаза! Когда петушок разворачивался передом, было видно, что пестрины боков, брюха и груди сходятся опрокинутой белой елочкой по центральной линии. Иногда он надолго задумывался, «зависал», но в целом ток шел мерно, по «утвержденному стандарту» и на одном пятачке. Разве что иногда птица ленилась делать третий прыжок. Других токующих самцов мы не слышали.

– И чего его называют черным рябчиком? Вообще не похож! Какой-то недоглухарь! – одними губами шепчет Юра не в силах побороть эмоции.

– Болел в детстве! – таким же шепотом произношу я избитую остроту.

Дикуша действительно выглядела темнее, круглее и солиднее любого рябчика, но до глухаря ей было, конечно, далеко. Юре приходилось встречать дикуш на Бикине, но ток он наблюдал первый раз и был очень воодушевлен. Думаю, что моя радость даже превосходила Юрину. Я видел дикушу впервые в жизни, как, впрочем, до этого и каменушку, амурского свиристеля, зеленоголовую трясогузку, каменного глухаря.

Бёрдинг

Я не знаю натуралиста или полевого орнитолога, который не радовался бы встреченным в природе новым для себя птицам. Особенно – редким, обитающим в труднодоступных местах. По примеру некоторых коллег, возвращаясь из экспедиций, я еще в студенческие годы начал отмечать карандашом в отечественных монографиях и сводках свои «приобретения». Со временем масштабы менялись, потребовались уже мировые каталоги птиц и компьютерное ведение личного списка. Бикинские сезоны в сумме принесли мне радость первой встречи не менее чем с 80 сибирско-дальневосточными видами.

Залетное слово «бёрдвотчинг» в нашей стране тогда было еще не на слуху, но я, как и многие отечественные орнитологи, был стихийным «бёрдвотчером». Попутно, в